"Лион Фейхтвангер. Изгнание" - читать интересную книгу автора

злободневном материале, как в Берлине.
Пока Гейльбрун читал статью и пока велась эта короткая беседа, он
казался оживленным; сейчас он снова размяк, и его большая квадратная голова
с седыми, коротко стриженными жесткими волосами никнет от усталости.
Траутвейн простился и уже собирался уходить, когда вошел Гингольд,
издатель.
- А, наш дорогой сотрудник, - с деланной любезностью сказал господин
Гингольд и протянул Траутвейну руку, плотно прижимая локоть к туловищу.
- "Дорогой"? - откликнулся Траутвейн. - Это при ваших-то гонорарах?
Траутвейн неохотно говорил о денежных делах, но Гингольд с его
фальшиво-любезной улыбочкой, гнилыми зубами и тихими, кошачьими ужимками
принадлежал к числу тех немногих людей, к которым он питал открытую
антипатию. Жесткое, сухое лицо Гингольда, четырехугольная, черная с проседью
борода, маленькие глазки, пристально глядящие из-под очков, подчеркнуто
старомодный костюм, длинный сюртук и башмаки с ушками - все в этом человеке
раздражало обычно терпимого Траутвейна.
- Повысить гонорар - моя мечта с тех пор, как я основал эту газету,
ответил Гингольд, улыбаясь еще шире и стараясь придать своему скрипучему
голосу мягкий, ласковый оттенок; его трескучие интонации раздражали
музыкального Траутвейна. Наглое утверждение Гингольда, что он основал
газету, тоже злило Траутвейна: ведь всему свету известно, что "Новости"
целиком дело рук Гейльбруна, начиная с самой мысли создать газету и кончая
ее осуществлением. Гингольд лишь финансировал это предприятие, да и то на
условиях жестокой эксплуатации. Траутвейна удивило, что Гейльбрун пропустил
мимо ушей слова Гингольда.
- Но, - продолжал Гингольд, - вы сами знаете, сколько всяких
затруднений встречает вопрос о повышении гонорара. - И он пустился в
пространные объяснения по поводу того, что вынужден опять сократить
гонорарную сумму на фельетоны; с этим, мол, он и пришел к Гейльбруну.
Гейльбрун не ответил, - возможно, что в присутствии Траутвейна он не
хотел доводить дело до спора, - и Гингольд не стал настаивать; он без
стеснения взял из рук Траутвейна его рукопись.
- Статья для нас, как я понимаю, - сказал он. - Я вижу это по шрифту.
Напечатано на нашей машинке. - Он кисло улыбнулся: он не любил, чтобы
внештатные сотрудники обращались к его машинисткам. Если бы он сказал
какую-нибудь резкость, Траутвейн не остался бы в долгу. Но Гингольд понял
это и благоразумно воздержался от дальнейших колкостей. Статья так и
осталась у него в руках. Точно жадные крысы, забегали по строчкам жесткие
глаза Гингольда, вгрызлись в одно место, побежали дальше, вгрызлись в
другое. Все молчали. Наконец он дочитал.
- Очень хорошо, - заключил он. - Очень хорошо сказано. - И он
рассыпался в плоских похвалах. - Но, - продолжал он, и в его скрипучем
голосе вопреки его желанию появились властные нотки, - я бы вам посоветовал:
вычеркните кое-какие грубости, - и, водя по строчкам несгибающимся пальцем,
он прочитал вслух то, что ему не понравилось. В его устах это прозвучало
действительно скабрезно, плоско. - Вы пользуетесь этими крепкими словами для
характеристики человека, который юридически все же является главой
государства, - пояснил он. - Нас не очень-то любят, и могут выйти всякие
неприятности. Но все эти места и сами по себе не очень хороши; по моему
скромному мнению, они недостойны вас, дорогой Траутвейн. И моим читателям