"Лион Фейхтвангер. Симона " - читать интересную книгу автора

это. "Что такое Франция?" Почему они не отвечают ему? Ведь каждый знает,
каждый чувствует, что такое Франция. Франция - это... это... Симона
потрясена. Она увидела вдруг, что сама не могла бы сказать, что такое
Франция. Но тотчас же нашла для себя оправдание. Конечно, так сразу не
подыщешь нужных слов. Но ведь это чувствуешь. Ну, это попросту твое, ты
часть этого. И если Морис так не чувствует, значит, он жалкий, убогий
человек, человек без сердца.
А Морис тем временем разъяснял своим собеседникам, и уже не в первый
раз, что то, что происходит, вовсе не настоящая война. И никогда не было
войной. Разве дело обстояло так, что Франция воевала с бошами и была
побеждена на поле боя? Разве она действительно воевала? Нисколько. Просто
наши отечественные фашисты, все эти кагуляры, и фландены, и лавали, и боннэ,
выдали страну своим единомышленникам по ту сторону Рейна. Они давно
подготовляли это, и Петен, этот старый пораженец еще времен Вердена,
бессилен что-либо изменить. Французский монополистический капитал связан с
германским, французские промышленники связаны с немецкими, - говорил Морис.
Ворон ворону глаз не выклюет. Само собой, нашим фашистам, "этим господам",
какой-нибудь Гитлер, который гарантирует им шестидесятичасовую рабочую
неделю, гораздо больше по душе, чем Леон Блюм, навязывающий им сорокачасовую
неделю. Не немецкие танки сразили Францию, а наш собственный стальной
картель. Наши старые знакомцы, все те же двести семейств.
Когда Морис своим насмешливым, высоким, почти квакающим голосом говорил
об "этих господах", это не было так туманно и расплывчато, как в устах
папаши Бастида, у Мориса это звучало решительно и резко.
Симона, стоя у колонки, отдавала должное Морису, - ведь слова его не
лишены известной убедительности. Но как раз его самоуверенность и
раздражала. Стоило кому-нибудь возразить, и Морис приводил цифры и факты и
затыкал смельчаку рот. Не всегда этим цифрам верили, но всегда оказывалось,
что Морис прав.
Однако Симоне и в голову не приходило поддаваться убедительности этих
цифр и фактов. Всей душой отвергала она их. Он не прав, он во всем видит
только одну сторону. Для него существует только белое или черное, левое или
правое. Для него всякий, кто с ним в чем-либо не согласен, дурак или
негодяй, фашист.
- Возможно, что в ту пору, когда мы были в коалиции с левобуржуазными
партиями и представляли большинство, мы могли бы выкурить их, наши двести
семейств, - донеслись до Симоны его слова. - Но когда дошло до дела, наши
буржуазные друзья попрятались в кусты. И так всегда. Чуть только запахнет
дракой, и наши союзники из других классов бросают нас на произвол судьбы,
даже те из них, у кого самые лучшие намерения.
Все молчали. Морис показал наверх, на окна кабинета мосье Планшара.
- Наш пустобрех, - продолжает он, - всегда выставлял себя страшным
патриотом, противником маркиза, фашистов, - но вот вам - теперь он ведет с
ним переговоры.
- Заноза ты, - добродушно сказал старик Ришар. - Хозяин, конечно, любит
поговорить, это верно, но, когда нужно, он и расщедриться может. Очень
порядочно было с его стороны подарить беженцам те две машины.
- О да, - насмешливо подхватил Морис, - еще бы, два старых негодных
пежо. Эти счастливцы будут благодарить судьбу, если доберутся на них до
Невера. А пустобрех между тем и благородный жест сделал, и обеспечил себе