"Лион Фейхтвангер. Автобиографические заметки" - читать интересную книгу автора

вопросом, боязливо вырезали и обходили. Мы жили в царстве дисциплины,
достоинства, гипсовой античности, лицемерия.
Понятно, что переход в свободную атмосферу университета настроил чуть
ли не всех более или менее одаренных выпускников гимназии на радикальный и
циничный лад. В мировоззрении, в литературе, на сцене тех лет непомерно
большую роль играли проблемы пола. Все на свете возводилось к женщине -
очень неприязненно у Стриндберга, патетически и доктринерски у Ведекинда,
с некоторой сентиментальностью у венцев, у Шницлера и более молодого
Гофмансталя, которые прямо заявляли, что смысл и содержание жизни - это
любовь, комедия и смерть. Из англичан тогда больше всего читали Оскара
Уайльда. Саломея владела воображением юношества. Из женских образов,
созданных немецкими драматургами, на сцене безраздельно царила
ведекиндовская Лулу, этот "дух земли", самая безыскусственная и как раз
потому самая демоническая героиня. Питая слабость к великосветскому быту,
Генрих Манн, не без влияния д'Аннунцио и "Нана" Золя, создал в романе
образ "герцогини Ассийской", дамы высшего круга, и сделал ее средоточием
бытия, до отказа заполненного политикой, искусством и любовью. Девушки той
поры считали Виоланту Ассийскую своим идеалом, а юноши мечтали о ней как о
самой желанной на свете женщине. Молодые литераторы того времени
занимались почти исключительно вопросами формы в искусстве и проблемами
эротики. В музыке главенствовал Рихард Штраус, на сцене торжествовал
яркий, броский, очень изощренный стиль Макса Рейнгардта. А общепризнанный
закон искусства гласил, что важны лишь средства изображения, но отнюдь не
его предмет.
Я не испытывал ни малейших сомнений в правильности этих принципов. В те
годы я написал весьма задиристый, претенциозный и очень манерный роман,
изображавший богатую и пустую жизнь молодого повесы из хорошего общества.
Еще я написал довольно задиристую драму с такими действующими лицами, как
художник эпохи Возрождения, который, ничтоже сумняшеся, распинает на
кресте своего молодого ученика, чтобы с натуры написать распятие, и
демоническая дама из общества Борджиа. Не то чтобы это была такая уж
плохая пьеса, но с человеком, ее написавшим, у меня теперь нет решительно
ничего общего. Мне просто непонятно, как он умудрился написать эту в
общем-то далеко не бездарную вещь.
В те годы я написал еще множество рецензий - в этаком помпезно-боевом
стиле, довольно злых. Кое-кому я тогда сильно насолил; я много знал, я был
недурно подкован в эстетических учениях различных эпох и, если хотел, мог
нанести весьма чувствительный удар. Сейчас, однако, мне не совсем ясно,
почему я хотел наносить удары. Все, что было действительно плохо и
заслуживало ударов, давно кануло в Лету, как кануло бы и без моего
вмешательства. Остались от тех лет только испорченные отношения.
Затем я женился и уехал с женой за границу. Поначалу я жил припеваючи:
у меня были деньги. А потом, как-то вдруг, денег не стало. Это случилось
на Ривьере, в разгар сезона, и я сказал своей молодой, красивой и хорошо
одетой жене: "Знаешь, у нас кончились деньги. Надо податься куда-нибудь,
где жизнь дешевле. В бедекеровском справочнике написано, что за дешевизной
надо ехать в Сардинию или в Калабрию". Мы погадали, подбросив монету, и
подались в Калабрию. В Калабрии и в самом деле жизнь была очень дешева;
она была великолепна и донельзя примитивна. Мы преодолевали пешком
огромные расстояния, бродя с заплечными мешками от Тирренского моря к