"Лион Фейхтвангер. Рассказы" - читать интересную книгу автора

власти. Не всегда одно и то же гласили эти рассказы. Тому, что было на
самом деле, порой и не верили, а из того, во что верили, не все было на
самом деле. Но постепенно множество повестей сплеталось в одну повесть, а
из разных правд рождалась одна правда.
В эту одну повесть поверили все: и те, кто рассказывал и пел, и те, кто
слушал, и даже те, кто участвовал в событиях, о которых рассказывали и
пели. И сам благородный Одиссей верил повести и часто даже по долгом
размышленье не мог сказать, что в ней истинно и что только поется.
Вот, к примеру, толпа женихов, которую истребил он, и сын его, и оба
пастуха. Их самих было четверо, он сам и трое соратников, - тут
сомневаться не приходилось; но сколько же было женихов? Часто перебирал он
в памяти их имена. Тридцать девять имен мог он вспомнить, и это был тоже
немалый подвиг, если они вчетвером перебили тридцать девять человек. Но в
стихах об убиении женихов пелось сначала, что триста душ низринул он в
Аид.
Такое преувеличенье он не мог допустить, пришлось внести поправку.
Теперь они пели в своих стихах про сто восемнадцать душ. Сто восемнадцать
женихов истребил благородный Одиссей. На том и остановились: сто
восемнадцать, ни одним больше, ни одним меньше.
И для тех, кто принял участье в великом мщении - для рассудительного
Телемаха, для богоравного свинопаса Евмея и для верного Филойтия,
сторожителя круторогих быков, - число убитых женихов было теперь таково. И
таково было оно для Пенелопы, разумной дочери Икария. Однажды - уже давно
это было - она спросила с кротким удивлением: "Разве их было сто
восемнадцать?" Теперь она этого уже не спрашивала. И сам он, многоопытный,
многомудрый Одиссей, находил все более обременительными подсчеты, было ли
число женихов ближе к тридцати девяти или к ста восемнадцати.
Кто же были те люди, которые заставляли верить в сотворенный ими мир
больше, чем в пережитое на самом деле? Это были рассказчики, певцы. По
большей части старые и слабые, они и годились только на то, чтобы петь и
рассказывать. Хоть они не имели ни сокровищ, ни власти, все же был им
почет от людей. Каждый уважавший себя царь держал своего певца, кормил его
мясом и поил душистым вином. И недаром: ибо две вещи на свете радуют более
прочих сердце людское - богатство и слава. Но слава превыше богатства.
Умирая, человек поневоле покидает свои богатства, славой же он может
наслаждаться и в царстве загробном. Стоит новой душе появиться там, тотчас
плотно окружают ее души прежде умерших, и одна из них непременно спросит:
"Скажи мне, душа, что сталось с моей славой средь людей земнородных?" И
если вновь прибывшая душа отвечает: "Славная тень, ты живешь по-прежнему в
песнях", - то ликует славная тень. А без певцов не бывать и славе.
Певец Одиссея звался Фемий. И, как все певцы, звался он также
"гомером". "Гомер" - это означало: "сопутник", "тот, кто не может ходить в
одиночку". "Гомерами" называли певцов по двум причинам: первая - та, что
многие певцы были слабы зрением, а то и просто слепы, что приходилось
весьма кстати для их занятия, ибо внутреннее зрение становится острее по
мере того, как угасает зрение внешнее. И еще их называли "сопутниками"
потому, что они неспособны были ничего рассказать, если прежде другие не
свершали дел, о которых певцы могли бы поведать.
Итак, гомер благородного Одиссея звался Фемий. Он пел также и женихам и
от них получал мясо и прочее угощенье. Но Одиссей не питал против него