"Лион Фейхтвангер. Настанет день" - читать интересную книгу автора

шкуре чувствуем силу Римской империи, эта сила везде вокруг нас, ощущение
этой силы вошло в нашу плоть и кровь и парализует всякую мысль о
сопротивлении. Но если бы я, - продолжал он размышлять вслух, и на лице
его появилось выражение задумчивости, сосредоточенности и какой-то
тоскливой жажды, - если бы я сидел не здесь, в Риме, а в Иудее и там
услышал бы о какой-то военной неудаче римлян, я бы за себя не поручился.
Я, конечно, знаю с математической точностью, что такая неудача ничего бы
не изменила в конечном исходе войны: я ведь на своей шкуре узнал, к чему
приводит подобное восстание. Да и годы не те. А все-таки и меня тянет
нанести удар. Говорю вам: "Ревнители" не утерпят.
Слова Иоанна затронули других за живое.
- А что мы можем сделать, чтобы отрезвить их? - наконец прервал
молчание Юст. Он говорил с холодной, почти недопустимой резкостью; но
серьезность его побуждений и неподкупность оценок придавали вес его
словам, а то, что он участвовал в Иудейской войне и ради Иерусалима висел
на кресте, доказывало, что не трусость заставляет его столь презрительно
отвергнуть новое военное выступление.
- Пожалуй, можно было бы, - осторожно предложил Гай Барцаарон, -
поговорить с императором об отмене подушной подати. Ему надо бы объяснить,
что в столь тревожное время следует щадить чувства еврейского населения.
Может быть, тут за нас замолвит словечко наш Клавдий Регин.
Дело в том, что из всех антиеврейских мер особенное недовольство
вызывала именно подушная подать: не только то, что двойную драхму, которую
некогда каждый еврей вносил в пользу Иерусалимского храма, римляне теперь
отбирали на храм Юпитера Капитолийского, воспринималось как издевательство
и напоминало о поражении, - оскорбительным было и само составление списков
облагаемых евреев, и опубликование этих списков, и взимание налога,
которое всегда сопровождалось грубостями и унижениями.
- В наше время, господа, - ответил, помолчав, Клавдий Регин, - чтобы
выказать вам свое сочувствие, требуется известное мужество. Однако я,
может быть, все же набрался бы смелости и похлопотал бы у императора о
деле, что предложил сейчас наш Гай Барцаарон. Но не думаете ли вы, что
DDD, если он решится отказаться от двойной драхмы, потребует за это
какое-нибудь чудовищное возмещение? В лучшем случае такое возмещение
оказалось бы налогом, менее оскорбительным для ваших чувств, но тем более
чувствительным для вашего кошелька. Я не знаю, Гай Барцаарон, что вы
предпочтете: вашу мебельную фабрику или освобождение евреев от налога? Что
до меня, то я предпочел бы стерпеть некоторые обиды, но сберечь свои
деньги. У богатого еврея, даже если он обижен, остается известная доля
власти и влияния, а бедный еврей, если его и не обижают, - все-таки ничто.
И банальные назидания Клавдия Регина, и невыполнимые проекты Гая
Барцаарона Юст словно отстранил легким движением руки.
- Мы можем сделать безнадежно мало, - сказал он. - Мы можем только
произносить слова, и больше ничего. Это весьма убого, я знаю. Но если
слова рассчитаны очень умно, они все-таки окажут некоторое действие. Я
рекомендовал доктору Иосифу написать манифест.
Все посмотрели на Иосифа. Иосиф молчал, он не пошевельнулся: он ощутил
таившуюся в речах Юста язвительную иронию.
- И вы составили такое послание? - наконец спросил Иоанн, обращаясь к
Иосифу.