"Лион Фейхтвангер. Настанет день" - читать интересную книгу автора

сети улиц. Ты знаешь цену и вес до последней унции, тебе ведомы сплавы
металлов, которые превращаются в огне в образы богов, в образы императора,
в римские монеты". Это обо мне здесь говорится, - усмехаясь, пояснил
Клавдий Регин, и действительно было немного смешно, что этому небрежному,
скептическому и не жадному до почестей господину посвящены такие пышные
стихи.
Гофмаршал Криспин нервно шагал по маленькой комнате. Молодой элегантный
египтянин был, несмотря на ранний час, одет очень тщательно, он, видимо,
тратил уйму времени на свой туалет, и от него, как всегда, несло
благовониями, словно от погребального шествия какого-нибудь вельможи.
Министр полиции Норбан с явным неодобрением следил за ним спокойным зорким
взглядом. Норбан терпеть не мог молодого щеголя, он чувствовал, что тот
наверняка издевается над его неуклюжестью, и все-таки Криспин - один из
тех немногих, кто для Норбана недосягаем. Правда, министру полиции
известны кое-какие неблаговидные проделки, с помощью которых этот мот
Криспин добывает деньги. Однако император питает необъяснимое пристрастие
к молодому египтянину. Он видит в этом человеке, изведавшем все утонченные
пороки своей Александрии, зеркало элегантности и хорошего тона. Домициан,
в роли стража строго римских традиций, презирал подобные ухищрения, но
Домициан-мужчина весьма интересовался ими.
Криспин, все еще продолжая ходить по комнате, заметил:
- Вероятно, опять будем обсуждать новые, более строгие законы в защиту
нравственности. DDD изо всех сил старается превратить наш Рим в Спарту.
Никто не ответил. Зачем в тысячный раз пережевывать одно и то же?
- А может быть, - заметил, неудержимо зевая, Марулл, который сегодня не
выспался, - он собрал нас опять из-за какой-нибудь камбалы или омара?
Это был намек на злобную шутку, которую недавно позволил себе
император, когда он, подняв среди ночи своих министров, вызвал их в
Альбан, чтобы опросить, каким способом приготовить необычайно большую
камбалу, которую ему поднесли.
Глаза всеведущего Норбана, в досье у которого были точно отмечены
поступки и высказывания каждого из них, продолжали следить за бегающим по
комнате Криспином; глаза эти были карие, коричневатыми были и белки, и
своей спокойной пристальностью они напоминали глаза сторожевого пса,
готового к прыжку.
- Вы опять что-то выведали о моих делах? - наконец спросил египтянин,
которого этот упорный взгляд выводил из равновесия.
- Да, - скромно ответил Норбан. - Ваш друг Меттий умер.
Криспин сразу остановился и обратил к Норбану длинное, худое лицо,
тонкое и порочное. Оно выражало и ожидание, и радость, и озабоченность.
Старик Меттий был весьма богат, и Криспин преследовал его, хитроумно
сочетая изъявления дружбы с угрозами, пока старец наконец не завещал ему
весьма значительные суммы.
- Ваша дружба пошла ему не впрок, мой Криспин, - продолжал министр
полиции; теперь к его словам прислушивались и остальные. - Меттий вскрыл
себе вены. Впрочем, непосредственно перед этим он завещал все свое
состояние, - Норбан чуть подчеркнул слово "все", - нашему возлюбленному
владыке и богу Домициану.
Криспину удалось сохранить на лице спокойствие.
- Вы всегда приносите радостные вести, мой Норбан, - вежливо отозвался