"Лион Фейхтвангер. Успех (Три года из истории одной провинции)" - читать интересную книгу автора

своего превосходства, побуждавшего его относиться к своему тюремному
заключению как к короткому неприятному эпизоду, нередко переходил к
внезапным приступам бешенства, а затем к полной депрессии. В течение
первых двух дней процесса он держался спокойно только благодаря
уверенности, что всю эту историю нельзя принимать всерьез. Не посмеют ведь
такого человека, как он, занимающего одно из виднейших мест среди
германских искусствоведов, осудить на основании таких нелепых показаний!
Он был родом из Бадена и не умел по достоинству оценить тупое, липкое
упорство, с которым жители Баварской возвышенности способны доконать
ненавистного им человека. Он не мог себе представить, что старательный
прокурор из грязной болтовни обывательниц сделает конкретные юридические
выводы и что почтенный поставщик двора Дирмозер и работяга почтальон
Кортези из этого нечистоплотного вздора возведут для него тюремные стены.
И лишь сегодня, во время допроса надворной советницы Берадт, когда
такая гнусная окраска была придана делу покойной Анны-Элизабет Гайдер, он
внезапно с ужасающей ясностью понял всю опасность своего положения среди
этих баварцев. Лишь сегодня ему стала понятна и напряженная серьезность
доктора Гейера. Правда, и раньше Мартин Крюгер силой своего воображения
рисовал себе картины своего мученичества: отказ от приятных привычек, от
разумной деятельности, от искусства, от бесед с утонченно-интеллигентными
людьми, отказ от женщин, от изысканно составленных меню, от утренней
приятной ванны. Он рисовал себе все это, сентиментально наслаждаясь
контрастами. Там, на воле, - июнь; уже можно растянуться на залитом
солнцем песке на берегу моря; на лодках идет флирт; люди мчатся по белым,
светлым дорогам в запыленных машинах, сидят перед горным сторожевым
шалашом, пьют вино; кругом - вершины гор... А его жизнь между тем вот
какова: голые серые стены, под ногами лишь несколько жалких квадратных
метров для ходьбы, утром - бурая жидкость в жестяной кружке, весь день -
необходимость подчиняться приказаниям хмурых, дурно пахнущих надзирателей;
получасовая прогулка во дворе, затем снова голые серые стены до девяти
часов, а там тушится свет. И так целый год напролет, и еще - пятьдесят две
недели, а может быть, и еще триста шестьдесят пять нескончаемых дней. Но
всегда, даже во время приступов бешенства, эти представления оставались
игрой. И когда в это утро они впервые встали перед ним с непреодолимой
реальностью, силы оставили его, горло пересохло, отвратительное чувство
пустоты поползло от желудка вверх.
Оставалось еще четыре с половиной минуты до того, как погаснет свет. Он
испытывал страх перед наступлением этого момента. Он сидел на опущенной
койке, одетый в ночной костюм, вокруг него стояли стол, стул, кружка с
водой, эмалированная миска для еды, белая кадка для удовлетворения
естественных потребностей. Сейчас, когда он сидел, опустив руки на колени,
со слегка отвисшей нижней челюстью, в нем уже не было ничего угрожающего.
Эту девушку, Анну-Элизабет Гайдер, покончившую с собой таким
отвратительным способом, он видел задолго до своего отъезда. Он в то время
уехал в Испанию, чтобы закончить свою книгу об испанской живописи, и,
собственно, был рад, что ему не пришлось встречаться с нею в последнее,
трудное для нее время. Было странно, что человек может покончить с собой,
ему это было непонятно, и он не пожелал вникать в такую историю. Сейчас,
четвертого июня, за три минуты до того, как погаснет свет, сейчас уже
нельзя было отмахнуться от мыслей об этом деле. Образ покойной