"Лион Фейхтвангер. Гойя, или Тяжкий путь познания" - читать интересную книгу автора

пустяка, но в этом пустяке для него было все.
Однажды он увидел ее в гостях у дона Мануэля, герцога Алькудиа,
всесильного фаворита, у которого Мигель Бермудес был доверенным
секретарем. На ней было светло-желтое платье с белым кружевом; и он вдруг
увидел ее всю, увидел то неуловимое, смущающее, бездонное, то самое
важное, что было в ней. Она предстала перед ним в серебристом сиянии.
Тогда при виде доньи Лусии Бермудес в светло-желтом платье с белым
кружевом он сразу понял, какою он хочет ее написать, какою должен
написать. Теперь он мучился над ее портретом, все было как надо - и лицо,
и тело, и поза, и платье, и светлый серый фон, несомненно верный. И однако
это было ничто, не хватало самого главного - оттенка, пустяка, но то, чего
не хватало, решало все. В глубине души он знал, почему портрет не удается.
Прошло уже больше чем полмесяца с того вечера во дворце герцогов Альба, а
женщина на возвышении не давала о себе знать. Он чувствовал горечь. Ну не
приходит сама, так могла бы хоть пригласить его и потребовать веер!
Конечно, она занята своей дерзкой, нелепой затеей - своим замком в
Монклоа. Он мог бы пойти к ней и без приглашения и отнести веер. Но этого
не позволяла ему гордость. Она должна позвать. Она позовет. То, что
произошло между ними на возвышении, нельзя просто смахнуть, как наброски,
которые он рисовал на песке.
Франсиско был не один в мастерской. Как обычно, тут же работал его
ученик и помощник Агустин Эстеве; помещение было просторное, и они не
мешали друг другу.
Сегодня дон Агустин работал над конным портретом генерала Рикардоса.
Холодное, угрюмое лицо старика генерала написал Гойя; изобразить лошадь и
тщательно, до мелочей выписать мундир и медали, на точном воспроизведении
которых настаивал генерал, он поручил добросовестному Агустину. Дон
Агустин Эстеве, человек лет за тридцать, сухопарый, с большой шишковатой
головой, с высоким выпуклым лысеющим лбом, с продолговатым острым лицом,
впалыми щеками и тонкими губами, был неразговорчив; Франсиско же, от
природы общительный, любил болтать за работой. Но сегодня он тоже молчал.
Против обыкновения, он не рассказал даже домашним о вечере у герцогини
Альба.
Агустин, как обычно, молча остановился за спиной у Гойи и рассматривал
серебристо-серый холст с серебристо-серой женщиной. Он уже семь лет жил у
Гойи, они целые дни проводили вместе. Дон Агустин Эстеве не был большим
художником и с болью это сознавал. Зато он хорошо понимал живопись, и
никто другой не видел так ясно, как он, в чем Франсиско силен, а в чем
слаб. Гойя нуждался в нем, нуждался в его ворчливых похвалах, ворчливом
порицании, немых упреках. Гойя нуждался в честной критике; он негодовал,
он высмеивал, ругал критика, забрасывал его грязью, но он нуждался в нем,
нуждался в признании и в неодобрении. Он нуждался в своем молчаливом,
вечно раздраженном, тонко понимающем, много знающем судье, в своем
сухопаром Агустине, который невольно наводил на мысль о семи тощих
коровах; он ругательски ругал его, посылал к черту, любил. Он не мог жить
без него, так же как и Агустин не мог жить без своего великого,
ребячливого, обожаемого, несносного друга.
Агустин долго смотрел на портрет. Он тоже знал даму, которая так
насмешливо глядела на него с полотна, он знал ее очень хорошо, он любил
ее. Ему не везло у женщин, он сам понимал, что мало привлекателен. Донья