"Алексей Федорович Федоров. Подпольный обком действует (Книга 1) " - читать интересную книгу автора

зашуршало, зашевелилось, сноп, которым я прикрылся, дрогнул и упал...
Я стою на коленях; вцепился в пистолет, держу его перед собой... Уже
светлеет, и никого нет. Только куры: ко-ко-ко. Вот ведь какая гадость, как
напугали!


*

За всю войну я не был так близок к гибели, как в те дни. Внешне я
выглядел так, что мог вызвать и жалость и смех. Говорю об этом не
стесняясь, думаю, что всякий, кто вот так же, вроде меня, начинал войну, в
душе признает, что и у него был момент физического упадка.
Но вернемся к тому, что происходило со мной. Повторяю: никогда я не
был так близок к гибели. Я поддался усталости. Ведь подумать только - я
спал чуть ли не четыре часа в этой скирде пшеницы, меня ничего не стоило
взять сонного. А в карманах моей гимнастерки были такие документы:
партийный билет, удостоверение секретаря обкома, удостоверение члена ЦК
КП(б)У, орденская книжка, депутатские билеты Верховного Совета СССР и
УССР.
Итак, на рассвете, когда меня потревожили куры, поблизости не
оказалось ни одного живого человека.
Я поднялся и только собрался шагнуть, как начался минометный обстрел
поля; совсем недалеко, метрах в трехстах, завязалась и автоматная
перестрелка. Кто с кем дрался - не знаю. Но я уже привык остерегаться
всего. Да и глупо было бы с моим жалким пистолетом ввязываться в эту
потасовку.
Я снова лег, зарылся в скирду. А куры вовсю работали, копались возле
меня, кудахтали, петухи гордо и независимо кукарекали. Я уже чувствовал к
ним ненависть. Мне была известна немецкая страсть к "куркам" и "яйкам".
Придут, станут охотиться за белым мясом - и наткнутся.
Ужасно захотелось покурить. Но я так продрог, что не мог
пошевелиться... Папиросы, правда, намокли, спички тоже.
Стрельба вскоре прекратилась. Я услышал чьи-то шаркающие шаги и
кашель, определенно старушечий. Никто не разговаривал, значит, старушка
появилась в моей зоне без спутников.
Она стала звать кур, что-то шептала, ворчала.
Я вытянул занемевшие ноги, решительно повернулся, отбросил от себя
солому и вскочил.
- Чур, чур, чур! - закричала старушка и замахала руками.
Увидеть такого дядю было, наверное, страшно - босой, небритый,
мокрый, в голове овсюги.
Она перекрестилась и оцепенела. Я тоже с полминуты молчал, привыкал к
свету: утро выдалось солнечное.
- Слышь, бабуся, - сказал я как мог спокойнее, - не бойся. Я не
кусаюсь. Немцы далеко?
- Та ни, вон село. Воны в сели хлиб да животину грабуют.
- А у тебя, старая, нет чего перекусить? Может, хлеба кусок? Или
молока крынка?
Говоря с ней, я оглядывался по сторонам; то, что в темноте принимал
за хаты, оказалось будками для кур. Сюда, на поле, колхоз вывозил птицу