"Михаил Федотов. Я вернулся" - читать интересную книгу автора

"Четыре татарина" жестко ему отказывает. Верник понуро уходит в переулок
дедушки Крылова. Подъезжает милицейский фургон, еще два молоденьких сержанта
в беретиках. Может быть, это Омон! Я не хочу, чтобы мною занималась
заурядная милиция. Сейчас меня затолкают в
воронок и будут топтать ногами. Я закатываю глаза к небу и, как
Васисуалий Лоханкин, готовлюсь к неминуемым страданиям. Приехавшие сержанты
осматривают мои документы и внимательно меня выслушивают. Потом они
оборачиваются к ретивому сержанту "Четыре татарина" и очень брезгливо
говорят ему: "Ты что, охуел? Чего ты к человеку пристал? Ясно же тебе
русским языком объяснили!" Я свободен. Я снова стою возле Дома Книги и пою
гимн вечернему солнцу. Я захожу за Верником в милицию, но настроение у нас
уже испорчено. И мы начинаем мелко переругиваться. Только бы он не запел
свои песни про антисемитизм. Ведь это из-за него меня в конце концов
забрали. Его приняли за чеченского шейха. Кому нужны задрипанные
иерусалимские поэты, у которых нечего взять кроме четырех килограммов
желчных камней, омрачающих его поэзию. Мы на всякий случай, чтобы избежать
слежки, заходим по объявлению в маленький музей рептилий на Литейном. В
маленькой однокомнатной квартире по стеклянным шкафам рассажены крокодилы.
Если бы я был крокодилом, я был бы этим очень недоволен. С другой стороны,
если крокодил вылупился здесь из яйца, то он, вероятно, думает, что это и
есть жизнь. Что весь мир - это только стеклянный аквариум на Литейном.
Бедняги. Я сидел в таком аквариуме больше пятнадцати лет. Главное, что когда
ты в конце концов из аквариума сбегаешь, то выясняется, что за корм ты
должен им столько, что тебе еще до смерти не расплатиться. Анаконда с
грохотом плюхается в воду, и мы с Верником, не попрощавшись, расходимся в
разные стороны.
Хорошо бы его посадить в этот аквариум как последнего сиониста на
Земле. Я иду в сторону Кузнечного рынка. В детстве я читал стихотворение
"Дом переехал", и оно передо мною: Владимирского проспекта на свете больше
нет. Его вырыли метров на семь в глубину. Я такого еще не видел ни в одном
городе мира. Вырыли от Невского и до Колокольного, где на углу живет Норка
Салитан. В глубине Иерусалима есть такие экскавации одиннадцатого века. Там
на такой же глубине находят целые кварталы. Но на Владимирском приют убогого
чухонца не обнаружен. Я специально смотрел. Хорошо еще, что не докопались до
метро. В городе нет ни одной целой дороги, но, как мне объясняют, на одной
из улиц вдруг решили сделать бесшумный трамвай будущего. Я долго от
удивления верчу головой, даже начинает болеть шея. Мне нравится будущее.
Моя жена, профессорская дочь Женька, просила меня зайти на Кузнечный
рынок. Мы много ссоримся - у нас молодежные отношения. Ее родители
приблизительно моего возраста, и они очень раздражены, что она за границей
вышла замуж за пожилого рабочего. Еще они сердятся на то, что я не хочу
работать врачом и у меня нет пиджака. Но я все-таки иду на рынок. "Ах, какое
мясо, ах, какие помидорчики, Господи, какие ноги, как можно спокойно на них
смотреть. А какой творог пластами, в сметане стоит ложка, коричневого цвета.
Подсолнечное масло издает подозрительно волшебный аромат. Знаем, знаем, из
какого оно Ставрополя, хорошо бы не из самого Чернобыля. Но как все вкусно,
огурцы, ягода малина, картошечка оредежская, наша из Ленобласти, сто
двадцать километров всего, по два рублика". Кстати, "ножки Буша", которые мы
зажарили вчера дома, оказались натурально американскими. Наверное, старые
запасы, лендлизовские. Но тоже очень вкусно. Действительно, в этом городе