"Константин Александрович Федин. Необыкновенное лето (Трилогия - 2) " - читать интересную книгу автора

под щедрую руку отпуск. Оказалось - как раз новичку-разведчику шестой роты
и посчастливилось добыть живьем немца, притом - только ему одному и в
условиях, совсем исключительных.
В назначенную минуту Ломов в отряде из шести человек выбрался из окопа
и пополз по склону вниз. Заросший молодой травой чистый луг скатывался
полого, сажен на сто, к неглубокому овражку с ленивой речкой, почти ручьем.
Овражек увивался порослью ольшаника и черемухи. За ним опять шел луг, еще
сажен на сто, такой же чистый и ровный, кончавшийся невысокой грядой. На
гряде должна была находиться передняя линия противника - цель, которую надо
было достичь незаметно. Что предстояло там встретить - никто не знал.
Старшим в отряде был унтер-офицер, недовольный, что ему дали
неопытного солдата, к тому же - чужой роты. Он успел только спросить
Ломова, как его зовут, и приказал: "Держись за мной". С самого начала
продвижения по склону отряд разбился на пары, и в средней варе ползли Ломов
с унтером, а крайние постепенно отдалялись от нее в стороны, так что след
за ними, если бы можно было видеть, расходился, как раздвигаемый шире и
шире веер. Но видеть было ничего нельзя. Сейчас же как крайние пары
отползли в стороны, Ломов потерял их черные, горбами приподнятые над землей
тени, и все меньше и меньше слышал их шорох в траве, пока он совсем не
растаял.
Ломов слышал теперь только унтера и себя, - глухое, иногда под
остренький треск надломленного, старого стебля прикосновение к земле
коленок и кулаков, частое дыхание через открытые рты, тяжелое, скорее
угадываемое, чем слышимое, трение о поясницу винтовки, закинутой на спину,
и сам себя подгоняющий бег непривычных толчков в ушах: это шумело сердце.
Бесконечный мир тьмы был объят молчанием, но молчание это наполнялось
непрестанной жизнью луга с невидимым населением его почвы и трав. И это был
другой слой шума, лежавший над шумом сердца и отделенный слухом от тишины.
Едва Ломов коснулся руками и коленями земли, он намок от росы, и влага
быстро начала пропитывать всю одежду, и скоро родилось ощущение, что он
ползет в воде, потому что и лицо стало мокрым, и грудь, и спина, только от
земли было прохладно, а со спины тепло - пот проступил на Ломове горячей
росой. Он тащил с собою в кулаке тяжелые, длиною в пол-аршина, стальные
ножницы на случай, если бы противник успел протянуть перед своими траншеями
проволочное заграждение. Он испытывал это самым мучительным неудобством,
потому что, когда опирался на кулак, сталь давила пальцы и ладонь, а
заткнуть ножницы за пояс он не решался, ему казалось - они непременно
выскользнут в траву. У него мелькнула мысль, что можно не ползти, а шагать
во весь рост - все равно ничего не видно. Но он тут же ответил себе, что,
если нечаянно вспыхнет ракета или скользнет прожектор и осветит шагающих
солдат, дело тотчас провалится. К тому же он твердо помнил, что рассуждать
нельзя, как нельзя было бы возразить, когда его неожиданно назначили в
разведку, и он подумал, что теперь, наверно, всему конец.
Ломову чудилось - он ползет давно, и совсем уже близок овражек с
речкой, но вдруг впереди защелкал соловей, и тогда он по звуку догадался,
что до речки еще далеко. Щелканье сменилось трелью, посвистом, бульканьем,
- десяток колен насчитал Ломов, пока дышавший рядом унтер не просопел
шепотом: "Ишь собачий сын!" - и не вздохнул глубоко с каким-то тоже птичьим
всхлипом.
Соловьиный голос шутя унес Ломова назад - в юность. Он полз, слушал и