"Константин Александрович Федин. Необыкновенное лето (Трилогия - 2) " - читать интересную книгу автора

взяла на себя ее обязанность провожать отца. И вот впервые ему приводилось
отправляться на тяжелый пост без облегчающего напутствия.
Он прождал Лизу до последней минуты, велел Виктору ложиться, чтобы не
жечь понапрасну керосин, вооружился дубинкой и ушел к председателю домового
комитета бедноты - за свистком. Там он немного покалякал насчет того, что
живется голодно, что самые ужасы - впереди, распрощался и канул в ночь, как
в прорубь.
Черным-черно было кругом и тихо. С середины дороги не видно тротуаров.
В палисадниках с акациями и сиреньками - угрожающий мрак. Земля все еще
источает холод весны. Меркурий Авдеевич взвесил дубинку в руке, перевернул
толстым концом книзу: как сподручнее бить, если нападут? Вынув из кармана
свисток, он продул его - не засорился ли? Но, впрочем, если и правда
нападут - не лучше ли сразу кинуть прочь дубинку, снять пальто, шапку,
снять с себя все, до исподнего - нате, бог с вами, отпустите душу на
покаяние!
Тягота хождения на ночном карауле заключалась для Мешкова больше всего
в этой самой дубинке. Переставляя ее беззвучно по бархатистой уличной пыли,
он видел себя не караульщиком, а словно татем, вышедшим на большак попытать
счастье. Нет, не этой дубинкой охранялось его, мешковское, былое добро, не
этим свистком отпугивали от мешковских окон городушников и громщиков. Не
свою таскал Меркурий Авдеевич дубинку, не свой продувал свисточек, не свой
караулил порядок.
Ему взбрели на память караульщики, которые являлись, бывало, на
рождество и пасху с поздравлениями, и он давал им на праздник по целковому.
Это был народ захудалый, немудрящий. У одного старикана, когда он дышал,
потешно и прегромко играла в груди музыка, и он с важностью хвастал, что
это болезнь редкостная, неизлечимая и дана ему навечно, заместо медали.
Чаевые он прятал в шапку, за подкладку, смеясь большим, черным, как шапка,
ртом без единого зуба.
Вот и Меркурию Авдеевичу привелось сделаться караульщиком - последним
человеком. Только уж никто не побалует его целковым к празднику. За что его
баловать? В прежних караульщиках было куда больше проку, они знали, кого
стерегли, а кого стережет Меркурий Авдеевич? В старые его руки всунули
дубинку - хорони, береги, карауль, гражданин Мешков, ихний порядок, свисти
в ихний свисточек, стой, Мешков, на страже, как на стрёме!
Перевертывая в мозгу сто раз на такой лад одно и то же, одно и то же,
он возвращается, обойдя квартал, к своему дому и останавливается. Он глядит
на дом застывшим взором, угадывая в ночи так хорошо знакомые карнизы
деревянной резьбы, покатую железную кровлю, печные трубы. Ветшает. И как
быстро: за два года такое разрушение! Что же произошло за этот срок с
человеком?!
Меркурий Авдеевич утирается холодной ладонью: жестковатые, точно
шпагатные брови, провалившиеся виски, запущенная борода, под нею острым
челночком нырнул кадык. Снашивается человек, пожалуй, не меньше дома. И
опять все то же: ничей дом. Ихний дом. Общий. Чей угодно. Бывший дом
Меркурия Мешкова. Дом, в котором каждая тесинка полита его потом. Гвоздок
какой-нибудь в обшивке - это он, Мешков, недоел. Другой гвоздок - это он
недопил. Недоспал. Не поехал на конке. Не купил к чаю баранок. Не дал
дочери на подсолнухи. Не велел жене варить варенье: будем строиться. Так
изо дня в день, камешек за камешком. Теперь это ихний дом,