"Константин Александрович Федин. Необыкновенное лето (Трилогия - 2) " - читать интересную книгу автора

говорят...
Он хитро прищурился на Дибича. Отвинчивая с фляги пробку, он вспомнил,
как иногда в петербургском своем кабинете говаривал гостям, показывая на
мебель карельской березы: "Это еще хвалынская, дедовская... отец пустил
поместье по ветру... только и осталось..." Сейчас весь дом, вместе с
карельской березой, был брошен в Питере на произвол, и Пастухов сердился,
что голова не упускала случая напомнить об этой неприятности, - он по
природе не любил неприятностей.
- Вот тут, в волшебной фляжке, содержится кровь ведьмы, - сказал он с
загадочной строгостью в лице и плеснул немножко Дибичу в чай. - Я слил сюда
все подонки, какие оставались в буфете, - коньяк, ром, водку и какую-то
бабью наливку. Можете представить, когда я разболтал - пошла - пш-ш-ш! -
пена. Проглотишь одну ложку - и в жилах просыпается черт.
Дибич глотнул чай и, прислушиваясь к действию напитка, недоуменно
поднял брови: и правда, чудесное, давно не испытанное проказливое тепло
разбежалось по всему телу. Пастухов с удовольствием засмеялся.
- Послушайте, - сказал он запросто, как старому знакомому, - чего вы
только не перевидали, наверно, у немцев, а? Если не противно вспоминать,
расскажите. Ну, хоть самое главное.
- Самое главное? - будто к себе обратился Дибич, задумываясь. - Не
знаю, как я отвечу на это лет через десять. Если тогда будет интересовать
такой вопрос и если протяну еще десять лет. Может, к тому времени немцы
будут непорочными духами? Может, и во мне все выродится? А сейчас я помню
только два чувства, с какими у них жил: я хочу есть и я хочу бежать. Это и
было самое главное.
- Тоска? - подсказал Пастухов.
- Да, конечно, тоска. Ну, не совсем - тоска. Разумеется само собой,
тянуло к дому, - свою ведь землю по-настоящему поймешь на чужбине, это так.
Но больше всего хотелось - доделать. До конца доделать.
- Что доделать?
- Войну доделать. Понимаете, так иной раз жутко становилось, что все -
зря!
- Зря?
- Ну да, зря, попусту прошли через истребление. Это еще у меня с
фронта. Люди столько перенесли, - я все видел, вот этими глазами...
окрошку, окрошку из людей! Иногда ведь не разберешь, бывало, где щепки, где
кости солдатские, где грязь, где кровь, - всё вместе. Я долго верил, что
доконаем. И страшно хотелось самому доконать, чтобы непременно своей рукой.
Дибич сжал маленький, костлявый кулачок и с отчаянной тоской постукал
им об острую коленку. Он сидел низко на скатанной в комок шинели, и колени
торчали вровень с грудью. Щетина вокруг его загоревшегося лица топорщилась,
когда он начинал торопиться говорить.
- Я как попал к ним, так дал себе слово, что убегу. А тут еще голод.
Из издевательства ведь голод, не по нужде. Если бы пленным давали хоть
десятую долю того, что они вырабатывали. Ну, скажем, картошки. А то ведь
одни бураки. И тут все то же, как на фронте, - истребление. Участок нам на
кладбище отвели, - я сидел в Гросс-Пориче, небольшой лагеришко, тысячи на
три, - так мы каждое утро волокли туда покойников. Одни животом мучились,
не выносили бурака. Другие унижения не могли стерпеть, руки на себя
накладывали. Почти всякую ночь - простите (взглянул он на Анастасию