"Константин Александрович Федин. Первые радости (Трилогия - 1) " - читать интересную книгу автора

алкоголик, больше ничего. Разве ты нашел в нем что-нибудь новое? Знакомые
персонажи.
- Я их не поэтизирую, Александр, я все это делаю для искусства, -
сказал Цветухин гораздо серьезнее, чем требовал снисходительный тон
Пастухова.
- То есть как? Ты хочешь точнее воспроизвести на сцене вот такого
волосатого пропойцу? Для чего спонадобилась тебе точность? Чтобы сделать на
подмостках второй ночлежный дом? Для чего? Ступай сходи на Верхний базар,
там есть второй ночлежный дом. Какое дело до этого сцене, театру,
искусству?
- Знаю, знаю, - воскликнул Цветухин, - это ты насчет мопса: Гете
сказал, что если художник срисует с полной точностью мопса, то будет два
мопса, вместо одного, а искусство ровно ничего не приобретет.
- Ну, вон какой ты образованный! Двадцать - тридцать лет назад Золя
всем своим трудом проповедовал точное перенесение действительности в
романы. Он ездил на паровозе, чтобы затем изобразить в книге машиниста,
спускался в шахты, ходил в веселые дома. И я недавно перелистывал старые
французские журналы и нашел карикатуру, напечатанную после выхода его
романа "Париж". На мостовой, под копытами лошади, лежит бедный Золя в своем
пенсне со шнурочком, без цилиндра, и под карикатурой написано: "Господин
Золя бросился под фиакр, чтобы затем жизненно описать чувства человека,
которого сшиб извозчик..."
- Хорошо! - блаженно пропел Мефодий и налил водки.
Посмеялись, выпили, немного пожевали, - аппетит был уже притушен.
Пастухов угостил из большого кожаного портсигара папиросами, и в дыму,
обнявшем приятелей серыми ленивыми рукавами, Цветухин произнес с искренним
изумлением:
- Ты консерватор, Александр. Ты повторяешь то, что говорят у нас самые
отсталые люди сцены, рутинеры. Как ты можешь отрицать, что артист должен
изучать подлинную жизнь? Это - мракобесие!
- Не стращай меня словами, Егор. Я художник и слов не боюсь. Слов
боятся только газетчики, потому что они придают им больше значения, чем они
могут иметь.
Пастухов вынул из нагрудного кармана маленькую красную книжечку,
перелистал ее, но не нашел, что хотел, и продолжал спокойно, не торопясь:
- Мне передавали, будто Лев Толстой кому-то там, может быть за чайным
столом, недавно сказал: чтобы быть художником слова, надо, чтобы было
свойственно высоко подниматься душою и низко падать. Тогда, сказал Толстой,
все промежуточные ступени известны и художник может жить в воображении
жизнью людей, стоящих на разных ступенях.
- Как хорошо! - вскрикнул Мефодий, схватившись опять за водку. - Это
лучше, лучше, чем про Золя! Посильнее. Это - здорово хорошо, а? Правда,
Егор, а?
Он слушал разговор упоенно, открыв большой толстогубый рот, но во
взгляде его заключалось не только желание ничего не упустить из разговора,
но и улыбка человека, видящего больше, чем ему показывают.
Пастухов опять покопался в книжечке и слегка торжественно разгладил
отысканную нужную страничку.
- А вот что я выписал из Бальзака: "Одно из зол, которому подвержены
выдающиеся умы, это то, что они невольно постигают всё - не только