"Ориана Фаллачи. Ярость и гордость (антиисламский памфлет) " - читать интересную книгу автора

пронзительный голос евнуха, и, говоря о казни трех женщин, он вне себя от
восторга. Он весь трясется, как горшок со студнем, он пищит: "Это радостный
день. Сегодня наш добрый город снова обрел мир и спокойствие". Однако при
этом он не говорит о том, каким образом три женщины лишили этот город мира и
спокойствия. Он не упоминает о причине, по которой они были осуждены и
казнены. Сняли с себя паранджу? Подняли покрывала с лиц, чтобы выпить стакан
воды? Нарушили запрет петь, напевали колыбельную песню своим новорожденным
детям? Или преступление их заключалось в том, что они смеялись?
Да, господа, смеялись. Я написала "смеялись". Разве вы не знаете, что
мусульмане-фундаменталисты запрещают женщинам смеяться?
Я задаю себе эти вопросы, когда Вакиль Мо-тавакиль исчезает и на экране
появляются хорошенькие девушки без паранджи. Девушки с непокрытыми лицами,
голыми руками, в платьях с глубокими вырезами. Одна завивает волосы, другая
красит глаза, еще одна красит губы и ногти красным. Они шутят, смеются... Я
делаю вывод, что мы больше не в Афганистане, наверное, умная корреспондентка
вернулась со своей группой в Лондон и документальный фильм заканчивается
сценой облегчения и надежды. Но нет! Мы все еще в Кабуле. Голос автора
звучит сдавленно, придушенно. Этим сдавленным, придушенным голосом она
шепчет: "Мы находимся в одном из нелегальных заведений города. Это
нелегальное и опасное место - парикмахерский салон".
Я вдруг с содроганием вспоминаю то зло, которое в 1980 году я невольно
причинила парикмахеру в Тегеране, чья парикмахерская, называвшаяся "У
Башира. Дамского парикмахера", была закрыта правительством как проклятое
место. Не обсуждая причину, по которой она была закрыта, и используя тот
факт, что он был моим поклонником, имел в доме все мои книги, переведенные
на фарси, я убедила его открыть парикмахерскую. "Пожалуйста, Башир,
пожалуйста. Только на полчаса. Мне необходимо вымыть волосы, а в моем номере
нет горячей воды". Бедный Башир. Сорвав печати и разрешив мне войти в пустую
парикмахерскую, он трясся, как мокрый пес, и повторял: "Мадам, мадам! Вы не
понимаете того риска, которому мы подвергаемся. Если кто-то застанет нас
здесь врасплох, если кто-то узнает, я попаду в тюрьму, да и вы тоже". Ну что
ж, никто не застал нас врасплох, в то время как дрожа, словно мокрый нес, он
мыл мне голову. Консьерж следил за дверью. Но восемь месяцев спустя, когда я
вернулась в Тегеран (другая безобразная история, о которой я никогда не
писала), то справилась о Башире, и мне ответили: "Неужели вы не знаете?
Кто-то узнал и донес властям в комитет Морального контроля. Едва вы уехали,
Башир был арестован по обвинению в непристойном поведении, и теперь он все
еще в тюрьме".
Я вспомнила все это и наконец поняла почти наверняка, что тех трех
женщин казнили за то, что они были в парикмахерской. Я наконец поняла, что
они были тремя сопротивляющимися, тремя героинями. Теперь скажи мне: это и
есть "культура", о которой ты упоминаешь, когда почтительно произносишь
"контраст-между-двумя-культурами"?!
Нет, дорогой мой, нет. Одержимая своей навязчивой идеей свободы, я
только что тут выше написала, что в этом мире есть место для каждого, и что,
как говорила моя мама, мир-пре-красен-потому-что-он-разнообразен. Я также
написала, что тем хуже
для-женщин-которые-на-столько-глупы-чтоб-принимать-свое-рабство,
важно-чтобы-их-рабство-не-распространялось-на-меня. Но я была не права.
Совершенно не права. Потому что забыла, что свобода, отделенная от