"Евгений Евтушенко. Слух о моем самоубийстве (Невыдуманная история) " - читать интересную книгу автора

вилки, яркая иностранная банка с соленым миндалем, заодно и два детских
отечественных надувных матрасика с изображениями волка и зайца из мультика
"Ну, погоди!".
Если приплюсовать сюда двух породистых выхоленных женщин, одна из
которых втягивала мои глаза внутрь своих, настолько ослепительно бирюзовых,
что я невольно жмурился, то как можно было думать о такой несвоевременной
нелепости, как самоубийство.
А вокруг была белоствольная березовая роща, напоминавшая сотни голых
женщин на заре христианства, сбегающих вниз, по берегу реки, чтобы принять
крещение в воде.
Когда я не удержался и сказал Аушре об этом, она что-то шепнула своей
подруге, и они ушли куда-то за березы, а потом появились из-за них лишь в
газовых прозрачных накидках, сквозь которые просвечивали их обнаженные тела,
как будто ожившие, вочеловеченные в женских образах березы, накинувшие на
себя нежный вечерний туман, и начали босиком кружиться на траве вокруг
скатерти, то привставая на цыпочки, с чуть зазелененными пятками, к которым
прилипали травинки, то пружинно опускаясь на ступни, отчего только что
казавшиеся тоненькими-тоненькими ноги сразу наливались играющими мускулами.
Вскоре Сын Блока и другая манекенщица куда-то тактично исчезли, а мы с
Аушрой остались одни. Когда с нами произошло это Великое Нечто, неотделимое
от шума вершин над нашими слившимися телами, от покачивания ромашек и
колокольчиков, от мурашей, щекочущих кожу, я увидел, что глаза Аушры стали
еще глубже и больше от неожиданных слез, причина которых была мне
неизвестна. И я нырнул в них, и поплыл в их освещающей, чуть знобкой
прохладе, и позабыл все оскорбления, которыми меня осыпали где-то там
далеко-далеко, на поверхности земли.
На следующий день она улетала в Вильнюс, а я в сибирскую командировку,
направляясь на станцию Зима и на Братскую ГЭС.
Во время остановки самолета в Свердловске я не удержался и позвонил
Аушре. Она была уже дома.
- Хочешь, я поменяю билет и прилечу к тебе? - спросил я.
Она молчала.
- Ты меня любишь? - спросил я.
- Очень, - сказала она, и я услышал в ее голосе сдерживаемые слезы. Но,
может быть, будет лучше, если мы не будем больше видеться.
Я поменял билет и прилетел в Вильнюс.
Не разнимая рук, мы с ней бродили по улочкам ее родного города, об
истории которого она мне столько рассказывала, ездили в неповторимый музей
Чюрлениса, а вечера проводили в прелестных вильнюсских кафе с моими старыми
друзьями - красавцем художником Стасисом Красаускасом, придумавшим когда-то
символ журнала "Юность", с замечательным поэтом Юстинасом Марцинкявичюсом, с
великим фотохудожником Антанасом Суткусом. Мне было необыкновенно хорошо с
Аушрой, и, если бы я даже действительно думал о самоубийстве, я бы раздумал.
Она была первой безукоризненно вежливой женщиной в моей жизни, у которой я
никогда не видел истерических переходов от всплесков страсти к скандалам.
Она предугадывала мои малейшие желания и в быту, и в любви, и, прежде
чем я успевал ее о чем-то попросить, она уже это делала. Она была первой
женщиной в моей жизни, которая подавала мне завтрак в постель, и не скрою, я
при этом блаженствовал. Может быть, она была единственной в полном смысле
европейской женщиной в моей жизни.