"Иван Иванович Евсеенко. Седьмая картина " - читать интересную книгу автора

отступление Гоголя до конца, до последних его, самых сокровенных строчек:
"Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном
заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски
воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и
дают ей дорогу другие народы и государства", - но в это мгновение к нему
подоспел метрдотель, разодетый под русского степенного мужичка - в красную
рубаху-косоворотку и сафьяновые сапожки. Наметанным глазом он безошибочно
угадал в Василии Николаевиче богатого посетителя, подхватил его под локоть и
повел в глубь зала, в уютный его уголок, где за резною колонною стоял
особый, рассчитанный на самых дорогих гостей столик. Тут же появились и
официанты, а вернее, половые, тоже все в рубахах-косоворотках, подпоясанные
затейливыми поясками и в легоньких бесшумных сапожках. Василий Николаевич
подивился их проворству: в считанные минуты официанты-половые приняли от
него заказ, ни в чем не отказав, даже в столь изысканном и явно не из
русской кухни блюде, как его любимые жульены из кур и грибов. Он невольно
сравнил порядки в этом новозаведенном ресторане с порядками в том же ЦЦЛ или
в Доме Художника. Там, прежде чем занять столик, надо было простоять добрых
полтора, а то и два часа в предбаннике, дожидаясь очереди, одаривая пышную,
армянского происхождения женщину-метрдотеля шоколадками. Но и шоколадки не
всегда помогали, и особенно таким вот, как Василий Николаевич,
провинциальным художникам, которых столичные метрдотели и официанты не знали
да и знать не желали, отдавая предпочтение своим, московским ежедневным
завсегдатаям, хотя большинство из них и были самыми заурядными малярами и
графоманами. Здесь же, в "Русской тройке", все было иначе, здесь, в
провинциальной глуши, раньше столиц научились уважать в человеке прежде
всего человека. Василий Николаевич по достоинству оценил провинциальную эту
простоту и радушие: все здесь было устроено действительно незатейливо,
простенько, но вместе с тем и как-то очень по-русски, широко и раздольно.
Так что первоначальная ирония Василия Николаевича была, пожалуй, неуместной,
и ему стало немного неловко за нее...
После первой рюмки коньяку под зелень и буженину настроение у него еще
больше поднялось, окрепло, и он откровенным образом принялся пировать,
порядком соскучившись по таким вот пирам-раздольям, когда можно себе
позволить все что угодно.
А тут еще и оркестр, разнаряженный под цыган, заиграл плясовую
купеческую песню. Из-за столиков в центр зала, в круг, пара за парой, а
потом и поодиночке вмиг высыпали притомившиеся за столами от водки и закусок
вечерние и ночные гости. По одному только их виду Василий Николаевич понял,
что народ здесь собирается не абы какой, не всякая там голь перекатная,
которая дрожит над каждой копейкой и каждым рублем, а знаменито богатый,
состоятельный, умеющий хорошо поработать, нажить это богатство, а после и
хорошо, вдоволь и всласть отдохнуть. Особенно интересными и привлекательными
ему показались женщины: все в дорогих вечерних нарядах, в жемчугах и
перстнях, и какие все красавицы (поистине уж русские!), зажигательные и
томные. Они тут же обнаружили за столиком Василия Николаевича, человека для
них нового, появившегося в "Русской тройке" впервые, вытащили его в центр
зала и закружили, заполонили в танце. Василий Николаевич пробовал было
вначале сопротивляться, а потом махнул на все рукой и, поддавшись их полону,
легко пустился в пляс-перепляс, вспомнив, что в молодые свои, деревенские
годы он не хуже других танцевал в сельском клубе и вальс, и фокстрот, и