"Иван Иванович Евсеенко. Паломник " - читать интересную книгу автора

рубаха, так не надо будет ни у кого одалживаться - все под рукой.
Но и здесь он не во всем согласился с Марьей Николаевной, прятать в
мешок катушку не стал, а по-солдатски заколол под козырек фуражки выбранную
из коробки средних размеров иголку и ловко, крест-накрест, обмотал ее двумя
недлинными нитками - черной и белой. Получилось и экономно, и надежно. Марья
Николаевна на это его самовольство лишь потаенно покачала головой.
Потом они, уже в полном миру и согласии, долго обсуждали: брать ему в
дорогу телогрейку или не брать и какие опять-таки обувать сапоги -
офицерские, хромовые, даренные Володькой, или обиходные, кирзовые. Сошлись
на том, что фуфайку брать непременно надо: дни (и особенно ночи) стоят еще
прохладные, можно в легком пиджачке и застудиться; а сапоги решено было
обувать офицерские, праздничные, потому как большего праздника, чем эта
поездка в Киево-Печерскую лавру, у Николая Петровича в жизни, может, уже и
не будет. А что они не разношенные, так не беда, в дороге и разносятся, надо
только хорошо их намазать гуталином. Да и опробованные уже сапоги на Пасху -
и нигде вроде бы не жали, не томили ногу.
В согласии собрали Николай Петрович и Марья Николаевна и походную еду.
Марья Николаевна достала из кладовки кусочек хорошо просолившегося за зиму
сала, которого Николай Петрович был большой любитель, потом отварила десяток
яиц, положила в узелок и хлеба, и соли, и луку. Николай Петрович остался
этим узелком очень доволен: все привычное, сытное и в весе
необременительное.
Посомневались они с Марьей Николаевной Лишь в том, писать ли, сообщать
ли о поездке Николая Петровича детям, Володьке и Нине.
Марья Николаевна настаивала, чтоб обязательно написать, пусть дети
знают, что отец в поездке, да еще в такой необыкновенной - отправился по
случившемуся ему видению в святую Киево-Печерскую лавру помолиться за всех
страждущих и заблудших. Дети у них разумные, самостоятельные, отца за такую
поездку не осудят, а, наоборот, отнесутся к ней со всем пониманием, одобрят
в ответных письмах, и в первую очередь Нина, которая с недавнего времени,
хотя и работает врачом по нервным болезням, пристрастилась заглядывать в
церковь.
Николай же Петрович советовал с письмами не торопиться, детей зазря не
будоражить, не волновать, пусть пока побудут в неведении, а то Нина, чего
доброго, все бросит и примчится сюда, в деревню, с обидой и укором Николаю
Петровичу, мол, богомолье, паломничество дело хорошее, но нельзя же так вот
среди весны оставлять мать одну с огородом и садом. Володька, тот, понятно,
не приедет: во-первых, с Дальнего Востока ему далеко, а во-вторых, он
человек военный, офицер, и в больших уже чинах - полковник, его просто так,
по мелочам со службы не отпустят. Письма детям можно будет написать, когда
Николай Петрович вернется назад из Киева, а Марья Николаевна, даст Бог,
управится с огородом. Тогда письма и поспокойней получатся, и поинтересней,
Николай Петрович перескажет Володьке и Нине все увиденное-услышанное в Киеве
подробно, сообщит о домашних посевных новостях, а нынче так и писать нечего,
живы они с Марьей Николаевной, здоровы - вот и все известия.
Марья Николаевна в конце концов приняла сторону Николая Петровича, и не
потому, что он опять заупрямился, а потому, что рассудила все по
справедливости: дети Николая Петровича все равно уже не остановят, не
отговорят от поездки, а лишь будут зря волноваться и переживать.
Вообще-то с детьми Николаю Петровичу и Марье Николаевне повезло. Росли