"Александр Евсеев. Перевалы (Сб. "Необычные воспитанники")" - читать интересную книгу автора

слыхали?
Она уж забыта теперь - и это правильно. Так вот, эта песня словно про
меня сложена. Из приюта в приют бродил. Сбегу - изловят и снова в
Подкопаевку. Ну, бегать-то начал, когда постарше стал, лет с семи или
восьми. И в это же время приступил к обучению ремеслу. Не сапожному, не
портняжному. Воровскому.
Нехорошо, конечно, и сейчас о том вспоминать стыдно. А с другой
стороны, что можно было спросить с мальчишки-несмышленыша, да к тому же
вечно голодного? Воровать-то было и страшно, и горько, а что поделаешь...
Втягивали в это дело малышей приютских старшие. Откажешься - изобьют и
последний кусок хлеба отнимут. Стало быть, положение у нас складывалось
такое, что куда ни кинь - все клин. Так и сделался я "ширмачом", то есть
карманником...
И в то самое время вошло в мою жизнь другое.
Первая мировая война началась и по Москве: что ни день - шагали войска.
Когда молча шли, когда с песнями, а иной раз и под оркестр. Марши играли
хорошие, теперь уж они почти все забыты, а жаль. Так вот, вышел я однажды
на Новинский бульвар. Осень была. Деревья стояли почти голые, а на
дорожках желтела неубранная еще палая листва. Прогромыхала по булыжнику
телега. Редкие прохожие плелись по тротуару, зябко ежась, подняв
воротники. И тут со стороны Смоленского рынка запела труба. Голос ее был
печален и чист. Она словно бы звала в неведомый край, где все люди
спокойны и добры, где нет ни голода, ни корысти, ни обмана. Свой призыв
труба завершила трелью на высокой ноте, и сразу же ухнул барабан. И снова
зазвучали трубы - несколько труб, и барабан отбивал такт, и вскоре стала
слышна тяжкая поступь солдат. Их было много, наверное, целый полк. Они шли
по другой стороне бульвара к Кудринской площади. Оркестр играл теперь
другой марш - гремучий, залихватски-удалой. А я не слышал. В ушах у меня
все звучала чистым своим голосом труба...
Я должен был идти на Смоленский рынок, воровать. Там ждали товарищи. Не
пошел. Не смог. Сбежал на чердак одного дома в соседнем переулке и
просидел там в одиночестве до самого вечера. Труба позвала меня к другой
жизни. Противиться я не мог.
И последовать этому призыву тоже не мог. Как, где найти эту другую
жизнь? Какая дорога ведет к ней?
Я и представить себе не мог тогда, что есть эта дорога и есть люди,
знающие ее...
А потом жизнь моя покатилась под уклон, как пуганый заяц с косогора.
Попался однажды с поличным - у купчика хотел часы с жилетки снять. Побили.
Так побили, что едва ноги не протянул. Но в тюрьму в тот раз не угодил -
по младости лет. А потом опять поймали. И пошел я по острогам: в Таганку,
в Соловки, опять в Таганку и снова в Соловки.
Тюрьма всегда и всюду не сахар, это дело известное.
Но тогда тюрьмы были страшными. И не столько тяжелым режимом, сколько
обычаями. Из случайно попавших (были такие) мало кто выходил живым.
Жестокие законы - разбойничьи, воровские - царили в тюрьмах. А начальство
тюремное и не думало с такими порядками бороться. Наоборот, надзиратели
даже поощряли расправы и издевательства над теми, кто не мог за себя
постоять или не имел дружков-корешков среди "паханов" и "воров в законе".
А бывало, что и натравливали одних заключенных на других...