"Александр Этерман. Мандарин" - читать интересную книгу автора

виду огромное их количество, поэтому их невозможно расследовать и обсуждать
в позитивном духе, зато тем более легко внушить легковерным. Может быть,
некоторые из них действительно имели место и не имели рационального
объяснения, но все-таки, по-видимому, концептуальное отношение к
невероятному изрядно зависит от веры в чудеса. Из правила, разумеется, есть
исключения, но в том-то и суть дела, что в жизни мы с ними не сталкиваемся.
Нам остается только решать, во что верить, а во что нет - ведь основы веры
трансцендентальны. Этой теории, подумал Н., еще стать философией и размыть
наше отношение к морали, но вообще-то она хоть и претендует, а все равно не
может помочь тому, у кого в прошлом такая подпись. Невероятно, чтобы он имел
отношение к дальнейшему, суд отвергнет это предположение, но не из-за его
абсурдности, - разве это аргумент? - а, лучше, из-за недостаточности улик.
Согласно этой теории, доказательство доказательству рознь. Что тут более
невероятно? Во что легче поверить - что он виноват или что все это чушь? А
потом - разве он знает, что произошло на самом деле? Если начать делить
всех, кого суд оправдал - кстати, это ведь суд утвердил его в правах на
наследство, - на правых и виноватых, где конец и край?
В те времена Н. еще содержал А. Странно, что он сохранил в памяти ее
имя, но наверное, это оттого, что содержать ее было неимоверно трудно.
Отчасти из-за нее он и разорился - она проедала две трети его доходов,
большую часть вперед. Из тумана, витавшего над давними воспоминаниями,
иногда, чаще всего в неподходящий момент, проступали ее черты, и, следует
признаться, она до сих пор представлялась ему очаровательной. Он и сейчас
узнал бы ее подпись. Откуда бы ни брался туман - Н. невольно посмотрел в
окно, на запад, дымка, окутывавшая юго-западную часть берега, рассеялась
начисто, как корова языком слизнула, - но не от давности, - ведь жозефовы
болезни, бокалы и гобелены он и сегодня мог потрогать и подхватить, - а
из-за возраста, из-за происшедших с ним перемен. Она была первая, кто
всполошился, и правильно - так они и разошлись. Он воспринял великую новость
куда спокойнее, впервые в жизни смирно, по-азиатски улыбнулся, опустил глаза
долу, смежил веки и стал рассматривать поочередно ножки стула и брюки
собеседника. Новость его не столько обрадовала, сколько испугала.
Его собеседником был нотариус Б., опытный, старый, давно уже с трудом
передвигавшийся, вызвавший его в свою отнюдь не фешенебельную контору,
обставленную старинной мебелью, неплохо имитировавшей красное дерево. На
стульях, равно как на панелях, сорок лет назад навинченных на стены, взгляд
отдыхал. Тело тоже - ни один из них не шатался, даже обивка не протерлась.
Еще раньше, едва прочитав письмо, присланное ему Б. с нарочным, - этот
нарочный и проводил его в контору, - еще не переступив порог, Н.
почувствовал, что поздравления слишком уж сдержанные и жиденькие, может
быть, чересчур почтительные - плохо увязанные с унаследованной цифрой. Что,
собственно, ему до этой сморщенной физиономии, вдобавок давно покойной,
впрочем, точно он не знал, разве что из общих соображений, но таков уж
порядок вещей - не прожил же он сто десять лет, да и не за что ему -
добропорядочным он стал, только когда потерял интерес к молодым женщинам? Но
нет, - Н. беспомощно покачал головой и облизал губы, - он не мог вообразить
его мертвым, тот, кто не умер, - живет, ползает, невозможно умертвить
человека в воображении, - человеческое же! - но завидев, хоть издали,
похоронную процессию, так легко выбросить этого самого человека из головы!
Ромео и Джульетта! Оттого-то так живучи безымянные герои, через шестьдесят