"Виктор Ерофеев. Жизнь с идиотом" - читать интересную книгу автора

приручить. Отвращение нуждалось в какой-то переплавке. Насколько
материальным, плотным было отвращение, настолько непрочной, зыбкой и
призрачной была красота, но она разрасталась - так на свалке мусора
занимается огонь, и его нежные язычки лижут гнилую вонючую ветошь, питаются
падалью, дрожат на ветру; оно красиво, это пламя, оно крепнет, оно сильнее
мерзости, оно не принадлежит ей, и пламя пожирает помойку, оранжевый факел в
вечернем небе, бежит детвора - то-то праздник. Пожар! Пожар! Тили-бом!
Тили-бом! Блаженная сказка детства, где красавицы - нечто иное, как глупые
тетки с титьками и с красными банными рожами - утерянный, забытый взгляд, -
но где мужчины вызывают зависть.
- Ну, иди.
А он все медлил и не шел, он ие спешил идти, он всг не шел,и не шел, и
медлил.
Мой Вова! Мое наказание!
О, жерло собственного крупа! О, эта БОЛЬ, затмение Европы...
Ну, а теперь, читатель х.ев, кем бы ты ни был: другом или гадом,
эстетом, снобом, чернью или краснью, какая б жизнь тебе ни предстояла, какая
б смерть тебя ни стерегла, запомни: твоим сужденьем я не дорожу; я счастьем
обожрался, как обжора, нажравшийся блинами с икрой, и суд твой - нищий суд,
а я - богатый парень, я - миллионщик с золотых приисков Лены, и моя шуба
очень горяча.
Мы жили с Вовой в согласии, нежности и неге, даря друг другу скромные
подарки: конфеты, разноцветные шары, цветы и апельсины, и лобзанья, - как
сын живет с отцом, когда они - поэты божьей милостью и волей, и в мире не
было людей счастливей нас.
Мы поселились во второй смежной комнате, предоставив жене простор
столовой, тахту и Пруста, братское внимание и братскую незамутненную любовь.
Разве мы не стояли перед ней на коленях, выпрашивая слезинку снисхождения к
нашему счастью? Разве мы не окружали ее сыновним уважением? Разве мы не были
готовы разбить себе лбы, только бы ей угодить?
Но она сказала: Нет!
Нет! Нет и нет!
Она сказала: вы пара подонков, вы дегенераты, вы - мразь и сволочь, вы
- растлители друг друга и закона.
Она нас обижала, но мы не сказали ей ни единого худого слова, мы просто
вышли гуськом; он - первый, я - второй, уединились в спальне и, лежа на
кровати, удручались.
- А ты, Вова, особенная сволочь, - крикнула она из-за двери.
- Эх, - удрученно развел руками Вова.
- Эх, - эхнул я.
Шли дни. Она все портила и рвала: порвала шторы, Пруста, мои старые
письма к ней - мы пожали плечами; она насрала на ковер, как инвалид, - мы
сделали вид, что не замечаем. Мы были выше этого, нам было не до вони. Но и
у богов кончается терпение. Тогда мы ее избили, не очень больно, раздели для
забавы и избили, хохоча над ее дурацкими титьками, которые резво
подпрыгивали, пока мы ее били, но, однако, она все-таки потеряла сознание -
и титьки стали совсем уж дурацкими, и мы даже всплакнули над их
бесповоротной глупостью.
Она стала морить нас голодом. Не допускала до пищи. Мы исхудали от
взаимной любви и от голода. Голод нас возбуждал. Мы были гиганты- кариатиды,