"Виктор Ерофеев. Розанов против Гоголя" - читать интересную книгу автора

криминального. Да, Плюшкин - не человек, он не способен к душевной
метаморфозе, он - тождество, и если бы художник поставил его в такие
условия, при которых Плюшкин изменил бы своей сущности, то вместо торжества
добродетели случилась бы гибель поэмы. Жизнь Плюшкина в поэме обеспечена
всей ее художественной структурой точно так же, как структура романа
Сервантеса делает жизнеспособным Дон Кихота. Но поместите Плюшкина в роман
Тургенева или Толстого - я тогда он действительно превратится в "мертвую
душу". Впрочем, трансплантация тургеневского героя в поэму Гоголя имела бы
тот же летальный исход. Жизнь художественного героя всегда подчинена поэтике
произведения; он "рифмуется" с нею; его свобода является преодолением
материала, и в этом она сопоставима со свободой стихотворного слова --
результатом незримого усилия гения.
Вырванные из "питательной среды" произведений, герои Гоголя
превращаются в окостеневшие понятия: маниловщина, хлестаковщина я пр. Но
между Маниловым и маниловщиной - существенный разрыв. Манилов --
исключение, предел, архетип; маниловщина - ординарное,
среднеарифметическое, типическое понятие. Споря с Гоголем, Розанов, по сути
дела, ратует за "разбавление" Гоголя (так разбавляют сироп газированной
водой). Но гоголевские герои - которые действительно собраны автором
вогнутой линзой в одни луч, отчего, ярко вспыхнув, они мгновенно сгорают,
обращаются в прах, и их продолжение (также, как и их предыстория) немыслимо
-- в краткий момент вспышки освещают такие потаенные стороны человеческой
природы, какие при ровном, распыленном свете увидеть почти невозможно.
Отрицание Гоголя связано у Розанова в немалой степени также с его
отношением к смеху. Розанов отождествляет смех с сатирическим смехом. Видя в
смехе лишь обличение, зубоскальство, издевательство, проклятие, Розанов
полагает, что "смеяться - вообще недостойная вещь, что смех есть низшая
категория человеческой души... и что "сатира" от ада и преисподней, и пока
мы не пошли в него и живем на земле... сатира вообще недостойна нашего
существования и нашего ума"⁷².
Смех, по Розанову, - составная часть нигилизма, но "смех не может
ничего убить. Смех может только придавить"⁷⁸. Имея подобное
представление о смехе, Розанов не мог не увидеть Гоголя как фигуру
"преисподней".
Если возможно себе вообразить два противоположных полюса отношения к
смеху, то это полюса Розанова и М. Бахтина.
В статье "Рабле и Гоголь" М. Бахтин вскрыл природу гоголевского
смеха и справедливо сказал о том, что "положительный", "светлый", "высокий"
смех Гоголя, выросший на почве народной смеховой культуры, не был понят (во
многом он не понят и до сих пор). Этот смех, несовместимый со с мехом
сатирика, и определяет главное в творчестве Гоголя"⁷⁴. Очевидно,
Бахтин излишне раблезирует Гоголя, оставляя вне анализа трагические ноты его
творчества, которые "приглушают" гоголевский смех, а порою и "убивают" его,
но самая постановка вопроса о смехе Гоголя несомненно приближает нас к
разгадке "клубка" гоголевского творчества.
Итак, в борьбе с Гоголем Розанов в конечном счете честно признал
свое поражение. Парадоксально, но факт: революция открыла Розанову глаза на
правду Гоголя.
В поражении Розанова нет ничего особенно удивительного. В сущности,
с Гоголем не мог справиться и... сам Гоголь. Важен, однако, не только итог,