"Виктор Ерофеев. Розанов против Гоголя" - читать интересную книгу автора

которому Розанов слал Чернышевского "целовать ручки"³⁴, - значит
не хотеть ее замечать.
Но третья исключительная фигура, А. Суворин, была действительно
близка к розановскому идеалу. О молодом Суворине Розанов отзывался
непочтительно: мало ли "либеральных пересмешников"? Однако "либеральный
пересмешник" превратился в "средневекового рыцаря", который, завязав в
узелок свою "известность" и "любимость" (явно преувеличенные Розановым),
вышел вон с новым чувством: "Я должен жить не для своего имени, а для имени
России". И он жил так - заключает Розанов.
Кредо, приписываемое Розановым Суворину, - единственно достойное
(по Розанову) кредо русского литератора. Не будем сейчас возвращаться к
вопросу о том, как способствовал Суворин славе России. На этот вопрос не так
давно был дан достаточно объективный ответ³⁵. Меня интересует в
данном случае иная проблема.
По сути дела, для Розанова существуют дЪвЪе литературы. Литература
самовыражения, споспешествующая славе имени, и литература, если так можно
сказать, национальных интересов.
Что такое литература самовыражения? - Она отражает личную истину
писателя, его собственное видение мира. Розанов ставит вопрос буквально
следующим образом: кто таков писатель, чтобы его личная истина стала
достоянием общества? Можно ли писателю доверить такое ответственное дело,
как влияние на умонастроение тысяч читателей? Пушкин - счастливое
исключение: его самовыражение было метафизически полноценным, к тому же
социально не вредным, а даже скорее полезным. Но другие? Не вносят ли они
преимущественно сумятицу в читательские головы, не получается ли так, что их
литературное дарование зЪаЪсЪтЪаЪвЪлЪяЪеЪтЪ читателя принять ту точку
зрения, с которой ему и не хочется соглашаться? В литературе самовыражения,
выходит, есть элемент насилия и гипноза. Не лучше ли в таком случае иметь
дело с писателями, которые стремятся выразить не личную истину, а
своевременные общественные интересы?
Здесь я намеренно огрубляю розановскую мысль, стараюсь обнажить ее и
признаю, что при таком обнажении Розанов перестает быть Розановым. И вот
обнаруживается важная особенность розановской мысли; она в самом деле --
"опавшие листья", то есть живет как орнамент, узор, как намек на
многообразие истины. Ведь парадокс всей русской литературы заключается в
том, что общественно своевременным было всегда неугодное власти
несвоевременное слово. Оно вырывалось не спросясь, и не оно приноравливалось
к обществу, а общество - к нему, причем процесс "переваривания" такого
слова затягивался порою на десятилетия. Но сколько бы времени ни прошло,
"несвоевременное" (для власти) слово выживает и остается, тогда как
"своевременное" оказывается мертворожденным. Наконец, настаивая на
литературе национальных интересов, Розанов забывал о своем собственном
писательском кредо, о своем предельном субъективизме, о том, что он призывал
читателя плакать не об обстоятельствах своей жизни, а о себе, и что эта, как
теперь называется, экзистенциальная тема была у Розанова превалирующей.
Обратимся теперь к "исключительному и фантастическому кабинету"
Гоголя. Разве Гоголь с юных лет не горел страстью быть полезным России на
каком угодно месте, в каком угодно звании? Почему же Розанов не замечает
этого, почему Гоголь вызывает у него особенную неприязнь?
Розанов не считается с намерениями Гоголя. Он судит Гоголя по тому,