"Виктор Ерофеев. Жизнь с идиотом" - читать интересную книгу автора

явлением, не в силах пошевельнуться, стоите и ждете продолжения чу да, а
стайка небольших певчих птиц из отряда воробьиных уже, конечно, тут как тут,
щебечет, переговаривается между собой на своем смешном, непонятном
человеку наречии, будто они сюда совещаться слетелись по какому-то очень
важному для всех них делу. Щебечут красногрудые усатые самцы, перебивая
друг дружку, вон двое вроде бы даже повздорили, крылышками друг на друга
замахали, а другие как бы смеются над ними и журят драчунов - так на
совещании в кабинете директора металлургического комбината вдруг
напустятся друг на друга, как петухи, два молодых начальника цеха, горячие
головы, один кричит: "Ты мне план срываешь!" а другой в ответ: "Я из-за тебя
партбилет ложить на стол не желаю!" - но постучит по столу карандашом
видавший не одну такую потасовку директор, да рассмеется славным мужским
баском представительница райкома, в строгом костюмчике сидящая у окна, - и
глядь: бывшие однокурсники, любимцы и гордость предприятия, сами не рады,
что погорячились; и вот, подстрекаемые товарищами, они спешат друг к другу
со смущенными, пристыженными лицами, на щеках у них алеет багрянец, и вот
они уже сцепились в объятьях, и директор не в силах справиться с волнением,
он говорит: "Черти вы драповые!" и звонит по телефону в Москву; и если вы
наблюдательный фенолог, а не просто заблудившийся и продрогнувший до
костей горе-лыжник, который, как онанист о фигуре влагалища, только об
одном и мечтает: как бы скорее выйти на просеку, ведущую к автобусной
остановке, и уехать в город, подальше от лесных чудес, то вы непременно
заметите, что и среди снегирей есть свой директор, имеющий непререкаемый
авторитет в отряде воробьиных, и стоит ему только защелкать языком, как
драке конец, и тогда он выскажется в рамках, так сказать, птичьей
производственной летучки: так, мол, и так, летим дальше - и снегири полетят, и
с оживленными чуть ли не весенними лицами спланируют на вас и выклюют
вам ваши восторженные глаза наблюдательного фенолога.
Вот и мой Марей Мареич должен был пострадать. Кончился мертвый
час идиота! Меня угнетал и преследовал образ воздушного шара с ниткой,
намотанной на пуговицу клетчатого пиджака. Искал ли я иной привязи?
Ну, тут не все так просто. Да, я собирался растолочь блаженного
старикашку; как золотой корень, в ступке и сделать из него живительный отвар,
но это вовсе не означает, что я хотел, заторчав, соскочить прямо на площадь
Небесного Иерусалима, где, как пишет советский околоцерковный поэт:

"Русский дух целует Бога в губы..."

Мерзкий, надо заметить, стишок. Нет, боголожеское сретенье меня не
прельщало. Эстетика, что называется, восстала. В игольное ушко послала меня
эстетика. Не пролезал я в него, хоть плачь. Я к поэту наведался в гостя. А ты, я
говорю, как пролез? Чего, говорю, молчишь, поделись с товарищем, отвечай,
говорю на вопрос. Он только смеется глупейшим смехом: одолжи, говорит,
пять рублей на любимый напиток. Распили мы с ним бутылку, закусили
дунайским салатом. У меня, говорю я ему, жена умерла от скарлатины.
Увижусь ли я, говорю, с женой Машей? Увидишься, - глупейшим смехом
смеется он, - непременно увидишься, не бзди... Тут такое началось! Желудок
пытался сладить с дунайским салатом. Дунайский салат пытался сладить с
желудком. Вышел пренеприятнейший компромисс.
А рехнуться я был очень непрочь, я, можно сказать, просто жаждал