"Олег Николаевич Ермаков. Возвращение в Кандагар " - читать интересную книгу автора

лишь месяц назад прибывшего в полк; может, это было наказанием за что-то -
мало ли за что, всегда есть за что наказать человека, тем более солдата, -
или, наоборот, поощрением, наградой, - опять-таки: за что? - он не был лучше
или хуже других, обычный солдат, предпочитающий держаться подальше от
начальства, не лезущий на рожон... правда, несколько вдумчивее других - не
так ли? - несколько начитаннее - это уж точно; умеющий на равных - если дело
касается не службы - толковать с офицерами, некоторых он, как говорится,
цеплял, и те, забывая о разнице в звании, годах, горячились, вступали в спор
и при случае говорили ротному: "Да он у тебя философ!" - "Хм. Недоучившийся
филолог".
По правде говоря, у него были большие амбиции. Ну у кого их нет в
девятнадцать лет? Он бросил институт, чтобы тут же стать настоящим поэтом, -
ведь путь настоящего поэта необычен? Как, например, у Бродского. Он
спускался в Аид, работал помощником патологоанатома в морге и поднимался в
небеса, собираясь оглушить летчика и перелететь - кстати - за Окс-Амударью,
в Афганистан, оттуда, конечно, дальше. Поэту нужен ветер, а не веяние
затхлых фолиантов. Он должен лицезреть настоящих героев, а не геев типа
профессора Шипырева и его эфебов... И что такое "неуд" по истории партии,
если у поэта всемирный запой и мало ему конституций? И скоро я расстанусь с
вами, и вы увидите меня - вон там, над дымными горами, летящим в облаке
огня.
Так и вышло. Он попал за дымные горы блоковского романтизма и оказался
на той стороне. Таня была восхищена (волновалась, разумеется), она писала
ему толстые письма. Парчевский, уехавший в Питер и поступивший там в
институт то ли железнодорожного, то ли речного транспорта, - тоже еще один
пиит из "белых" азиатов, как они себя называли, - сулил ему большое будущее
и завидовал: "Ты делаешь себя сам, ты можешь видеть пыль тысячелетий,
вздымаемую колесницами новых македонцев; как герой Киплинга, ты несешь
варварам..." А сам подался в Питер, свинья. Предал братство белых азиатов,
окопавшихся волею судьбы в Душанбе. Парчевский, Слиозберг, Таня,
Шафоростов - "поэты и музыканты и один дервиш", - они слушали Цеппелинов,
Пурпурных, Квин, чуть-чуть косели и сами что-то кропали в "колониальном
стиле" - что это такое, толком никто не знал, да это было и не важно,
звучало красиво и придавало им (пишущим) особый статус, хотя в метрополии
родилась одна Таня, но и она любила и считала родным этот город в чаше гор,
насквозь просвеченный мощным солнцем, город просторных площадей, фонтанов и
рощ, блещущих днем и мерцающих ночью бетонных арыков вдоль улиц, похожих на
зеленые трепещущие туннели - ветви кленов, тополей и чинар сплетаются над
асфальтом, - город, неизменно омываемый в летнюю жару каждый вечер горными
прохладными бризами.
Костелянцу он вдвойне показался родным и чудесным по ту сторону
Амударьи, в Афганистане, в полку близ Газни (где, между прочим, писал
"Шах-наме" Фирдоуси, и в одной из газнийских бань он отдал всю полученную от
султана мизерную плату за свой труд). Саманный Газни в пыли и древних руинах
по сравнению с великолепным Душанбе был жалок.
Ну а палаточно-деревянный городок полка в степи, терзаемый всеми
ветрами, терзаемый и болезнями - желтухой, тифом, - о нем вообще не хочется
говорить, думать.
Но по ночам ты возвращаешься в него. Тебя доставляют туда в
смирительной рубашке сна демоны ночи.