"Олег Ермаков. Вариации " - читать интересную книгу автора

поверхность этого зеркала была тронута пятнами.
Что за страсть к зеркалам. Нет, этот Гарик любопытный парень. Если бы
он обрисовал обстановку, Виленкин сюда не приехал бы. Просто ему хотелось на
время где-то укрыться. Но не в доме с зеркалами, с воющей обшивкой. А где
ему хотелось бы укрыться. Да, где. Неизвестно, где можно укрыться. Виленкин
опустился на диван. Вдруг в соседней комнате раздался шлепок. Он послушал,
встал, осторожно прошел, посмотрел. Под окном метнулась маленькая тварь с
длинным хвостом. Виленкин взял сумку с провизией, вчера они заехали в
магазин. Он отнес сумку в другую комнату. Сыр, консервы, чай, хлеб, пакеты
концентратов. Виленкин давно не ел. Но есть почему-то не хотелось. Что-то
окаменело в нем.
Сейчас он чувствовал отвращение к музыке. К этой бесконечной игре
звуков, бессмысленной, неудержимой, повторяющейся вновь и вновь с давних
пор, с древних времен. Не смешно ли быть ее исполнителем. Не смешны ли все
эти аффекты. За всем тщета. Музыка и прочее своего рода обезболивающее. Все
бесконечная фуга - бегство.
Такова индукция Виленкина: порезали руку, и вдруг ему стало скучно;
случайное происшествие разрушило его сферу; и он ощутил необычайную
усталость от музыки, от своих отношений с Леночкой, с Дагмарой Михайловной,
со всеми; весь мир представился ему трагически плоским.
Виленкин был чужд всяческих иллюзий. Так ему казалось. Но на самом деле
он бредил, как и все. В глубине души мы все бредим. Бредим счастьем. Это
здесь-то, в этом местечке?
Догнать надежду в закоулках и придушить. И тогда посмотреть ясно. Ну
что? Ничего нового уже не будет. Вся новизна в первой части жизни - "Буря и
натиск". Захваченный плацдарм представляет собой унылую местность. Здесь
тихо протекут твои будни. Здесь тебя поджидают твои болезни. Здесь у тебя
вывалятся зубы, начнут плесневеть потроха. Здесь ты ослепнешь, оглохнешь. И
растворишься бесследно, как растворились те, кто смотрелся в четырехугольное
зеркалище. Ничего не осталось. Только пятна. Кто смотрелся? Какие-нибудь
солдаты, крестьяне, священники. Легко вообразить их лица. Даже перипетии
судеб. Если вспомнить недавнюю историю, войны, революцию, террор, труд на
барской и на колхозной ниве, пьянки, геройства, преступления. Виленкин имел
представление о деревне, хотя никогда в деревне не жил. В деревне та же
нищета, тщета, тот же страх, те же ничтожные надежды. Русская пастораль вся
была бы стон да звон сталинских кандалов.
Все же он отрезал хлеба и сыра, пожевал.
Отвращение к музыке, бездна мира, на краю которого прилепился домик с
заснеженным садом, отчаяние при воспоминании о Леночкиных словах, скука,
тоска, злость - все отступает, меркнет перед голодом. Даже смерть - если это
она провеяла по комнатам. Пробежала крысой, а не провеяла.
Несколько лет назад в августе Виленкин сидел один в профессорском доме;
начиналось самое скверное время, оно тянется с часу до четырех, иногда до
пяти. Где-то он читал, что этого времени особенно боятся в монастырях.
Времени наваждений, беспричинной тоски. Монахи спасаются молитвой. Виленкин
тоже пытался защищаться, читал что-нибудь, прослушивал записи, но часто у
него просто не оставалось сил на чтение и музыку. Лучшее время -утро. Первая
половина дня заманчива, необыкновенна, что-то сулит, - и проходит мгновенно.
Течение времени сверхбыстрое. Кажется, что так будет весь день, всю жизнь,
ноты сами собой будут стекать с пера, и сфера вокруг тебя будет вибрировать