"Илья Эренбург. Летопись мужества: Публицистические статьи военных лет " - читать интересную книгу автора

плохо: подвиг летчика, пошедшего на таран, излагается так, как будто речь
идет о рыбной ловле. Но для победы это замечательно: нельзя быть героями
только по праздникам, победит тот народ, для которого героизм - будни.

10 октября 1941 года

Москва - город моего детства. Я хорошо помню Москву прошлого века. Я
вырос в тихом Хамовническом переулке. Зимой он был загроможден сугробами.
Летом из палисадника выглядывала душистая сирень. В соседнем доме жил
старик. Когда он проходил сутулясь, городовой на углу переулка подозрительно
хмурился. А студенты и рабочие часто заходили в наш переулок, пели
"Марсельезу", что-то кричали перед соседним домом: они приветствовали Льва
Толстого. Это была сонная, деревянная уютная Москва с извозчиками, с
чайными, с садами.
Я помню баррикады в 1905 году - я был мальчишкой, я помогал - таскал
мешки... Я помню бои в семнадцатом. Все это мне кажется далекой стариной.
Москва менялась с каждым годом. Вырастали новые кварталы. Зимой снег
жгли, как покойника. Автомобиль сменил санки. Обозначились новые площади.
Дома переезжали, как люди, улицы путешествовали. Город казался гигантской
стройкой. Его заселяла молодежь, и только воробьи казались мне старожилами,
сверстниками моего детства.
Я знал Москву в горе и в счастье, в лени и в лихорадке. Она сохранила
свою душу - не дома, не уклад жизни, но особую повадку, речь с развалкой,
добродушие, мечтательность, пестроту. Она не похожа ни на один город. Прежде
говорили о ней "огромная деревня". Я скажу "маленький материк" - отдельный,
особый мир.
Вот узнала Москва еще одно испытание. За нее теперь идут страшные бои.
Если пройти по московским улицам, ничего не заметишь: они выглядят, как
всегда. Те же переполненные трамваи и троллейбусы, те же театральные афиши
на стенах, те же женщины с кошелками. Но лица стали другими: глаза печальней
и строже, реже улыбки. Есть старая поговорка: "Москва слезам не верит".
Москва верит только делу - не словам, не жестам, даже не слезам.
В первые недели войны Москва многого не понимала. Тогда были слезы на
глазах. Тогда были женщины, которые суетились, куда-то тащили узелки с
добром, тогда были тревожные вопросы. Не то теперь: Москва, как многие люди,
может волноваться перед опасностью. Но когда опасность настает, Москва
становится спокойной.
Вчера я был на военном заводе. Я видел почерневшие от усталости лица:
работают сколько могут. По нескольку суток не уходят с завода. Каждая
женщина понимает, что она сражается, как ее муж или брат у Вязьмы сражается
за Москву. Она знает, что именно она изготовляет. Чуть усмехаясь, говорит:
"Для фашиста..." Это не жестокость, это скрытая и потому вдвойне страстная
любовь: защитить Москву. Когда над кварталом, где находится завод, стоит
жужжание моторов, когда грохот станков покрывают зенитки и тот свист,
который стал языком, понятным в Москве, как в Лондоне, - ни на одну минуту
не останавливается работа. Я спросил одну работницу, сколько она спит, она
глухо ответила: "Грех теперь спать. Я что же - сплю, а они - на фронте?.."
От работы отрываются только для военных занятий. Как друга, рассматривают
пулемет - доверчиво, внимательно, ласково.
Вчера в институте керамики, как всегда, шли занятия: девушки рисовали