"Илья Эренбург. Падение Парижа " - читать интересную книгу автора

44


Часть первая
1

Мастерская Андре помещалась на улице Шерш Миди. Это старая улица с
дымчатыми домами, на которых ставни оставили черные переплеты. Здесь много
лавок древностей: секретеры Директории, жирные ангелочки, пуговицы из
слоновой кости, гранатовые ожерелья, китайские монеты, медальоны с локонами,
ладанки. Торгуют этим хламом чопорные дамы или старички, гладко выбритые,
розовые, в черных ермолках. На углу улицы - кафе с продажей табачных
изделий, под вывеской "Курящая собака"; посетителей смешит старый
фокстерьер, который служит с обглоданным мундштуком в зубах. Наискосок -
ресторан "Анри и Жозефина". Жозефина мастерски запекает в глиняных горшочках
фасоль, гусятину, колбасу; Анри спускается в погреб за бутылкой вина,
покрытой пылью, или подсчитывает на грифельной доске, сколько причитается
ему за обед; он неизменно весел, прищелкивает языком, расхваливает блюда и
сует всем свою широкую, как ласт, руку. Рядом - мастерская сапожника;
сапожник, хотя ему за шестьдесят, набивая подметки, поет про
"шельму-любовь", еще дальше - цветочная лавка: анемоны, левкои, астры.
Торгует цветами высохшая опрятная старушка; с утра она выписывает на двери,
чьи сегодня именины. Тротуары расчерчены мелом: "рай" и "ад" или "Италия" и
"Эфиопия" - это играют ребята. Утром усатые торговки подталкивают ручные
тележки; они звонко кричат: "Апельсины! Помидоры!" Проходит старьевщик и,
чтобы оповестить о себе, играет на дудочке; ему выносят рваные жилеты,
просиженные пуфы, под вечер шляются престарелые певцы, скрипачи,
шарманщики - поют, пиликают, приплясывают; с верхних этажей им швыряют
медяки.
А в домах спокойно, темновато, тесновато: много мебели, много
дребедени. Все - старое, и это старое берегут; на креслах чехлы; чашки в
буфете склеены; стоит кому-нибудь чихнуть, как его тотчас напоят липовым
чаем или пуншем, приготовят горчичники. В аптекарском магазине продают травы
для настоек, припарки, притирки, кошачьи шкурки, якобы облегчающие страдания
ревматиков. Котов уйма; оскопленные и жирные, они мурлычут в лавках, в
швейцарских, где консьержки с раннего утра томят баранину. Особенно хороша
улица под вечер: все тогда синеватое, нарисованное.
Мастерская Андре помещалась на верхнем этаже, и вид оттуда был
замечательный: крыши, крыши - море черепицы (она похожа на зыбь); над
крышами тонкие струйки дыма; а вдалеке, среди бледно-оранжевого зарева,
Эйфелева башня.
В мастерской было тесно, не пройти: подрамники, колченогие стулья,
тюбики с красками, стоптанные ботинки, вазы. Казалось, вещи не лежат, а
растут; иногда они напоминали весеннюю поросль - это когда солнце, несмотря
на запрет, проскальзывало в мастерскую, и Андре, удивляясь - "До чего вру!",
пел вздорные куплеты; иногда мастерская была как увядающий лес, все в ней
рыжело, осыпалось. Сам хозяин походил на дерево - большой, медлительный,
молчаливый. С утра он садился за работу: писал крыши или натюрморты - астры,
цветную капусту, бутылки. К вечеру, закуривая большую трубку, он спускался,
ходил по улицам, дымил; иногда зайдет в кино, посмотрит, как мышонок Микки