"Стив Эриксон. Амнезиаскоп" - читать интересную книгу автора

забыватель. Судя по всему, я больше не запоминаю ничего и никого - чем,
наверное, успел оскорбить немало людей; я сталкиваюсь с человеком, он
начинает трёп, и довольно быстро я понимаю, что должен бы узнать его, что мы
уже встречались - десять, а то и двадцать раз, может быть, и сотню. После
того, как он успевает наговорить с три короба, мне наконец остается только
взглянуть ему прямо в глаза и сказать: "Простите, а кто вы?" - и ему это не
очень-то нравится. Я разрезал путы воспоминаний о людях и событиях, и в то
же время воспоминания о числах и часах и телефонных номерах липнут к моему
мозгу, как мошкара к липучке. Я - глубокий колодец, в котором можно утопить
неудачный роман, смерть, детский кошмар, и никогда их больше не увидеть, не
услышать даже, как они падают наконец на дно, если оно есть, и в то же время
я помню даты, часы и телефоны не только за себя, но и за вас. Я - ходячий
органайзер, в котором хранятся всеобщие расписания и жизненно важная
статистика. Я напоминаю Вив о том, что у нее бизнес-ланч в той или иной
арт-галерее, я даю моему другу Вентуре знать, когда ему пора забирать белье
из прачечной. Я - человек дат, расписаний и номеров банковских счетов; даже
Карл звонит мне из Нью-Йорка, чтобы уточнить свое расписание на день. Так
что запомнить телефон Жюстин, написанный в таком укромном уголке плаката,
что, надо думать, она предпочла бы никогда и не услышать моего звонка, для
меня пара пустяков. Мне даже не приходится повторять его вслух. Вместо
этого, видя, как женщина в машине рядом ужасается тому, что мужчина в машине
рядом с ней ведет чрезмерно оживленный разговор с несуществующим пассажиром,
я заключаю, что, может быть, надо с этим завязывать, хватит говорить самому
с собой. Я уже перешел ту границу, за которой мне есть что сказать, хотя бы
и себе...
За два дня, что я потратил на переезд в новый люкс, я запаниковал. Не
из-за лишней траты денег, а потому что, когда я буду жить в такой квартире,
буду сидеть в такой большой, широкой, открытой гостиной с таким количеством
окон, от меня, возможно, будут ожидать большей продуктивности или даже
вдохновения. У меня же нет никаких претензий ни на вдохновение, ни на
продуктивность; как раз наоборот, я намерен сидеть в темноте, ночью, в своем
большом черном кожаном кресле, уставившись на Голливуд-Хиллз за окном, как
человек, взирающий на приближающееся цунами. Вот надвигается настоящее. Я
кручу одни и те же фильмы на своем мониторе, без звука: "Злые и красивые",
"Из прошлого", "Ящик Пандоры", "Я ходил с зомби". Изучив фильмы у меня на
полке, Вентура отмечает, что среди них нет ни одного веселого. "Что ты
мелешь? - огрызаюсь я в ярости. - Тебе не кажется, что "Красная
императрица" - это развеселый фильм? Тебе не кажется, что "Объезд": - это
просто умора?" В прошлый раз, когда я заходил в номер Вентуры - дальше по
коридору, - я посмотрел на его полку с фильмами, и вот уж у кого нет ни
одного веселого фильма, кроме чаплинских; и ведь и он, и я - мы оба знаем,
что "Огни большого города" для него не веселый фильм, а глубокомысленный. По
правде сказать, у меня только и есть, что веселые фильмы. Любой из них может
насмешить до истерики.
На стенах своей квартиры Вентура развешивает цитаты, выписанные на
бумажках, максимы, которые он наковырял из своего чтения, слова мудрости. У
него висит там даже одно-другое мое изречение. Если встанешь в одном конце
его квартиры и дочитаешь до другого, то уйдешь, унося в голове краткое
содержание двадцатого века, которое, впрочем, будет сильно разниться с тем,
что этот век мог бы заключить о себе. Вентура вел спор с двадцатым веком и