"Неизвестные Стругацкие. От «Отеля...» до «За миллиард лет...»:черновики, рукописи, варианты" - читать интересную книгу автора (Бондаренко Светлана)

«МАЛЫШ»

Прежде чем приступить к разбору вариантов «Малыша», хотелось бы сказать несколько слов в защиту этой повести. АБС неоднократно отзывались о ней как о «проходной, необязательной». Многие читатели (в том числе и некоторые «людены») тоже не придают особого значения «Малышу»: написанная Авторами как некое дополнение к миру Полудня, особой идейной нагрузки не несущая, повесть объявляется скучной для обстоятельного разбора, не интересной для критиков и литературоведов.[18]

Однако, впрочем, БНС в «Комментариях» высказался о «Малыше» так: «А сейчас я иногда думаю (не без горечи), что именно в силу своей аполитичности, антиконъюнктурности и отстраненности эта повесть, вполне возможно, переживет все другие наши работы, которыми мы так некогда гордились и которые считали главными и "вечными"».

Не касаясь прочих достоинств «Малыша», скажу лишь об одном. Как мне кажется, в «Малыше» Авторы наиболее приблизились к творчеству Ф. Достоевского, а именно к одной из главных его составляющих: при чтении всех персонажей жалеешь. Это чувство, чувство жалости (не сожаление, не сопереживание, сочувствие и уж ни в коей мере не снисходительное понимание недостатков того или иного персонажа — жалость в чистом виде, не замутненная никакими дополнительными чувствами), в настоящее время настолько редко встречается в жизни, а значит, литературе, которая является отражением действительности, значимость «Малыша» повышается многократно. Ибо в наше время все привыкли жить, сообразуясь с мнением Стася о Малыше «А жалеть… Почему, собственно, я должен его жалеть? Он бодрый, живой… Совсем не жалкий».

Работа над рукописью «Малыша» проходила в несколько этапов.

Как пишет БНС в «Комментариях», фабула повести была впервые придумана 22 февраля 1970 года под названием «Операция МАУГЛИ» и была кратко описана в рабочем дневнике: «На планете, населенной негуманоидным пассивным племенем (вырождающимся после биологической войны), разбился звездолет с супружеской парой и ребенком. Ребенка спасают аборигены. Через десяток лет прибывает новая экспедиция, обнаруживает человеческие следы, а аборигенов принимает за животных. В поисках невольно разрушают дома и пр. Возникает конфликт. Маугли отзывается, как lt;обычноgt; привык защищать своих медлительных отчимов от диких зверей. Его захватывают. Дальше на Землю. Приключения на Земле…» Финал повести БНС описывает в «Комментариях» так: «Появляется Горбовский со своей внучкой, тайно переправляется на остров, где живут аборигены и улаживает все конфликты ко всеобщему удовлетворению. “Deus ex machine”.

Из «Комментариев» же можно узнать, что в июле 1970 года фабула изменилась: «…медлительные вымирающие аборигены превратились у нас в могучую цивилизацию «гетероморфов», населяющую подземные пустоты мрачных и загадочных «Морщинистых островов»; неловкие действия ничего не понимающих в ситуации землян (вернее, их кибернетических ловчих) приводят к конфликту, в который, разумеется, вмешивается Малыш… маленькая, но беспощадная война… разъяснение всех недоразумений… земляне уходят».

Затем, опять после переработки фабулы, уже более приближающейся к окончательному ее варианту, Авторы пишут начало, три страницы, которые приводятся ниже:

Дик сказал, что у него предчувствие. Я признался, что у меня тоже предчувствие. На самом деле никаких предчувствий у меня не было, просто пейзаж с крейсерской высоты открывался такой, что у нормального человека недобрые предчувствия должны были возникать с неизбежностью. Представьте себе: во-первых, сам остров, круглый, розовато-серый, сплошь изрезанный извилистыми нитями «траншей», как будто невероятный великан высунул из-под поверхности океана подушечку грязноватого пальца — посмотрите в лупу на подушечку какого-нибудь своего пальца, предварительно потерев его о что-нибудь пыльное, и вы поймете, что я имею в виду. И сам океан вокруг острова, свинцовый, ледяной, на редкость неприветливый, а у самого горизонта — черный, как тушь, утыканный неподвижными сахарными клыками айсбергов. И над всем этим — небо, безоблачное, но тоже безрадостное, ледяное, серо-лиловое, со слепящей лиловатой точкой солнца. Нечеловеческое зрелище. Но я, наверное, не совсем нормальный человек, и насчет предчувствий у меня было слабовато. Привык, наверное. Вот Дик — он не привыкает. Он вживается. По его словам, каждый настоящий егерь, явившись на новую планету, должен прежде всего вжиться в ее природу, как бы раствориться в ней, включиться в ее метаболизм, ощутить в себе каждую ее травинку, каждую бактерию, не говоря уже о всяких крупных животных, с которыми, как я понял, ему надлежит чуть ли не научиться совместно пищеварить… Смутная, конечно, теория, но я верю, что Дик и в самом деле к чему-то такому стремится и чего-то такого добивается. Не врет же он, в самом деле. Ну, я стараюсь не отставать, хотя я и не егерь, а кибертехник, и мне, честно говоря, надо бы вживаться не в чужие миры, а в своих родимых киберов.

Пока я раздумывал обо всем этом, Дик стоял спиною ко мне, расставив ноги и сложив руки на заду, упершись лбом в прозрачную стену рубки, а «Колючка» медленно плыла на высоте ста пятидесяти метров, пересекая остров с востока на запад.

— Это у нас будет третья посадка? — спросил Дик, не оборачиваясь.

— Четвертая, — сказал я.

— Четвертая, — повторил он мрачно. — Слушай, а может быть на этом паршивом острове вообще нет крупных животных?

— Тебе виднее, — сказал я.

Дик оттолкнулся лбом от стены и сел рядом со мной за пулы

— Вот это мне больше всего не нравится, — объявил он. — Мы сделали три посадки. В самых обещающих точках. На побережье. В зарослях. Вблизи теплых источников. И ничего.

— А где — чего? — спросил я. — «Паука» отловили полтора месяца назад, «устрицу» — месяц назад, и с тех пор ни одна «Колючка» ничего нового не добыла.

Он повернул ко мне свою узкую физиономию и некоторое время глядел исподлобья.

— Не понимаешь? — спросил он наконец.

— Нет, — сказал я с вызовом. — А ты?

Он не удостоил меня прямого ответа. Он принялся терпеливо объяснять. Сил никаких не было, до чего терпеливо.

— Дело не в том, что мы здесь ничего не отловили. Дело том, что мы здесь ничего и не видели. Десяток ящериц и два десятка насекомых. И ни одного крупного животного.

Он раздраженно потыкал пальцем в клавишу контрольного вызова. Я взял его руку и уложил ее на подлокотник.

— Так ведь холодища какая, — сказал я.

— Холодища… Ты что, Морщинистых островов не знаешь? Здесь везде холодища. На любом другом острове за три посадки ловчие обнаружили бы уж какое-нибудь диво.

— А может, они и здесь обнаруживали, — возразил я. — Н второй посадке они же копали что-то такое…

— На третьей тоже копали, — сказал Дик. — А что выкопали? Я вынужден был признать, что не выкопали ничего.

— Нет, — сказал Дик. — Ты уж мне поверь. Поверь старому егерю: здесь что-то не то.

Я посмотрел на него.

— Помнится, давеча, после второй посадки Яков говорил то же самое Нине Петровне… И оставь в покое клавишу.

Дик несколько смутился, оставил в покое клавишу и буркнул:

— Ну вот видишь… И Яков тоже…

— Ладно уж, — сказал я великодушно. Мы помолчали.

— И все равно, — сказал Дик. — Неважно, кто первый сказал. Не в этом дело.

Ну конечно же, дело было не в этом. Дело было в том, что старого егеря одолевали предчувствия. Неважно, откуда они у него взялись. Из общих соображений, из подслушанных разговоров, из профессионального сверхъестественного чутья или из ощущений, вызванных нечеловеческим пейзажем. Должен вам прямо сказать: половину работников базы одолевали какие-нибудь предчувствия. И если подумать, ничего удивительного в этом не было. Планета мрачная, неприятная, обычно задерживаться на таких планетах дольше десяти-пятнадцати суток не рекомендуется, а наши старожилы сидят здесь уже больше года, и конца этому не видно. Во-вторых, планета обреченная, пройдет сколько-то там лет, не так уж много, и все на ней сгорит, океаны высохнут, континенты оплавятся, острова рассыпятся в пыль, и по некоторым предположениям планета эта несчастная вообще окажется внутри солнца, которое взорвется, раздуется, распухнет или что там еще делается с квазистационарными звездами — попробуйте представить себе, что вы день за днем и месяц за месяцем ходите по будущему кладбищу. Потом, ведь некоторые нервничают: астрофизика, конечно, наука точная, но вдруг все-таки?.. У меня у самого иногда воображение разыгрывается, и я принимаюсь по пальцам пересчитывать, сколько у нас звездолетов и успеем ли мы до них в случае чего добежать. Глупо, конечно, но никуда не денешься. Нет-нет, да и поглядишь на солнце — как оно там? Ну, и потом — задача и ответственность. За такое предприятие Земля еще никогда не бралась. Спасти целую биологию, переселить целый мир. Двести пятьдесят миллионов триста тринадцать пар чистых и шестьсот тридцать семь миллионов пятьсот шестьдесят восемь тысяч пар нечистых. Только на самом деле все это обстоит еще гораздо сложнее, потому что нужно не только просто переселить образцы фауны и флоры, но ей и найти правильные пропорции, четко разобраться, какие условия для [Далее отсутствует. — С. Б.]

И затем Авторы пишут черновик. Этот черновик испещрен рукописной правкой. Первоначальный, машинописный вариант значительно отличается от окончательного текста «Малыша», отсутствуют в нем Майка и Геннадий Комов (вместо них — Дик и Каспар Тендер), Малыш еще не считает себя единственным обитателем планеты, он знает о негуманоидах и называет их «мои друзья. Второй (если учитывать рукописные правки) черновик более близок к окончательному варианту.

Помимо рукописи, в архиве Авторов присутствуют заметки сюжету, основным линиям и даже некоторые выводы, сделанные, по-видимому, при обсуждении самой идеи повести. К примеру, определяя, вероятно, термин «гуманоид», Авторы записывают ее составляющие: «Гуманоиды — анатомически, физиологически, психологически.» При обсуждении сущности термина «потребности» Авторы записывают:

Потребности:

то, без чего сущ-во чахнет и умирает,

то, без чего сущ-во скучает и тоскует то, без чего сущ-во беспокоится, не находя себе места.

После этого рядом с двумя последними строчками помечают: «Пассивная и активная стороны».

Классифицируют Авторы и типы цивилизаций, определяя основные различия:

Овладение природой = технологическая цивилизация.

Сознательное приспособление к природе = биологическая цивилизация.

«Уничтожение» природы, создание инкубатора = свернутая цивилизация.

Названия глав «Малыша» вписаны в текст позже, то есть появляются они только во втором черновике. Причем в заметках эти названия правильны, а вот перенося их в черновик, Авторы допустили ошибку, поэтому в первых изданиях (до 80-го года) в названиях глав, отточенно выверенных и плавно перетекающих одно в другое («Пустота и тишина», «Тишина и голоса», «Голоса и призраки», «Призраки и люди», «Люди и нелюди», «Нелюди и вопросы», «Вопросы и сомнения», «Сомнения и решения»), вторая глава «Тишина и голоса» называется «Пустота и голоса», что ломает последовательность. Интересно и первоначальное написание слова «нелюди»: «не люди». В раздельном написании слово «нелюди» теряет отрицательный оттенок и ближе по смыслу к описываемому: просто НЕ люди.

Правя черновик, Авторы помечают для себя основные этапы доработки:

1. Дик должен присутствовать при разговоре с Малышом в конце.

2. В каждом разговоре Малыш — о бакенбардах Вандера.

3. Август Иоганн Бадер.

4. Свернувшаяся цивилизация — изучение людей. Воображение дает с легкостью то, что нужно долго испытывать в реальном мире.

5. Может быть, идеи Тендера рассеять по разговорам Дик — я — Вандерхузе.

В процессе правки многое изменяется: название планеты спасаемых аборигенов, а также и название самих аборигенов — сначала это Понт и понтиане, затем — Панта и пантиане; возраст персонажа Дика-Майки (вместо «Дик всего на два года старше меня» — «Майка — моя ровесница»). Каспар Манукян, который не прошел по конкурсу проекта «Ковчег», сначала зовется Сашкой (другой вариант — Яшей) Шахбазяном. Радиограмма из Лондона («…уважаемый Геннадий, еще раз напоминаю о вашем обещании дать отзыв…») в рукописи не от Картрайта, а от Джекобса.

Утверждал же, что Странники покинули Галактику, не Боровик, а Бюлов.

Первоначально Авторы хотели назвать тип корабля, который разбился, «аистом», но затем, в процессе написания рукописи изменили на «пеликана».

Боевые марши, которые были записаны на кристаллофоне Стася, вначале были не ируканскими, а тагорскими.

День рождения Малыша в рукописи варьировался: сначала двадцать первого АВГУСТА двести тридцать третьего года, тем — ФЕВРАЛЯ, позже — АПРЕЛЯ. И соответственно изменяется возраст Малыша в момент катастрофы: десять или тринадцать месяцев.

Ниже описываются отличия текста, в основном, первого варианта черновика от канонического текста.

Начинается первый вариант так:

Дик сказал, что у него предчувствие. Мы стояли возле глайдера, он смотрел себе под ноги и долбил каблуком промерзший песок, а потом поднял голову, огляделся и сказал:

— Знаешь, предчувствие у меня какое-то дурацкое…

Глядя на айсберг, Дик замечает: «Хирургическое отделение, — сказал вдруг Дик тоскливо. — Стерилизационная камера. Пойти его грязью измазать, что ли?»

В первое описываемое в повести утро Стась осматривает результаты деятельности роботов: «Ночь они поработали на славу — контуры взлетно-посадочной полосы были отчетливо видны, да и большинство фундаментов было готово…» В размышлениях об инструкции безопасности Стась добавляет: «Здесь стандартные инструкции не имели никакого смысла». А обратив внимание на айсберг, Стась сначала думает, не пойти ли ему а затем решает: «Нет, не пойду я к этому айсбергу. И сторожа-разведчика я запускать не буду, хотя, может быть, и следовало бы мне лишний разок попрактиковаться. А пойду-ка я доме отправлю радиограммы Тендера, составлю меню, включу кухню, а сам прилягу и почитаю». После отправки и регистрации радиограмм Стась замечает о регистрации: «…не понимаю, зачем нужна эта канцелярия…» Затем, включая видеоэкран, чтобы посмотреть на роботов, Стась комментирует свои действия: «Просто из любопытства, честно говоря».

Когда Вадик сообщает Стасю, что у них передохли ящерицы, Стась реагирует:

— Ну да! — поразился я. — Когда?

— Вчера мы их запустили, а сегодня — привет. Шесть трупиков.

На полях рукописи, где Стась думает о странностях пантиан, записано так и не реализованное пожелание: «Представляет себе, чем занимаются Дик и Тендер (перевоплощается в пантианина)».

ЧП, когда остановились роботы, в первоначальном варианте описывалось несколько по-другому, больше внимания уделялось переживаниям Стася:

Уже с порога рубки я увидел, что имеет место чрезвычайное происшествие. Все три рабочих экрана на моем пульте показывали остановку работы. Я подбежал к пульту и включил видеоэкран. Сердце у меня екнуло: строительная площадка была пуста. Такого у меня еще никогда не случалось. Я даже не слыхивал, чтобы такое могло случиться. Я помотал головой и бросился к выходу. Может, ребята вернулись и перевели роботов на другое место? Какое-нибудь срочное дело, то-се… Или метеорит какой-нибудь стукнул Тома в крестец? Неужели я, елки-палки, напахал в программе? Это же невозможно… Я влетел в кессон и схватил доху. Руки не попадали в рукава, правый рукав почему-то оказался вывернут наизнанку, застежки куда-то пропали, и пока я сражался с дохой, как барон Мюнхгаузен со своей взбесившейся шубой, перед глазами моими стояла жуткая картина: ребятишки мои, управляемые дефектной программой, покорно тянут трассу для посадочной полосы прямо в туман, в курящуюся топь, погружаются в бурую жижу и исчезают навсегда… Я со всего размаха пнул ногой в перепонку и выскочил наружу.

У меня все поплыло перед глазами.

Киберы были здесь, у корабля. Они толпились у грузовой люка, все трое, легонько отталкивая друг друга, как будто каждый пытался первым попасть в трюм. Это было невозможно. Это было неприлично. Это было страшно. Как будто они стремились поскорее спрятаться в трюме, укрыться от чего-то, точно так же, как и я давеча стремился спастись в корабле от пустоты и тишины. Заметив меня, Том прекратил ерзанье и включи сигнал: «Жду указаний». Я отогнал от себя все эти трусливы мыслишки и сравнения, недостойные кибертехника, и решительно показал ему руками: «Вернуться на место, продолжат выполнение программы». Честно говоря, нервы у меня был так взвинчены, что где-то в глубине души я был готов к тому, что Том не послушается меня. Бывает такое явление техники — взбесившийся робот. Оно случается очень редко, я никогда не слышал о взбесившемся строительном роботе, но сейчас я был готов и к этому.

Однако ничего такого не произошло. Том послушно включил задний ход, развернулся и покатил на площадку. Джек и Рекс, естественно, последовали за ним. А я все стоял возле люка, в горле у меня пересохло, колени ослабели, и мне очень хотелось присесть. Но я не присел. Я стал приводить себя в порядок. Доха на мне была застегнута вкривь и вкось, уши мерзли, на лбу и на щеках быстро застывал пот. Медленно, стараясь контролировать все свои движения, я вытер лицо, застегнул как следует, надвинул на глаза капюшон и натянул перчатки.

Стыдно признаться, конечно, но я испытывал страх. Собственно, это уже был не сам страх. Это были остатки пережитого страха, смешанные со стыдом. Я никогда не был особенно высокого мнения о своих добродетелях, но кибертехник, который испугался своих роботов, это, знаете ли, слишком — да для самого скромного человека. Мне было совершенно ясно, что об этом случае я никогда и никому не расскажу. Я совершенно явно струсил. Там, в рубке, я тоже струсил, но то был совсем другой страх, страх деловой, страх работника, у которого вдруг не заладилась работа. Здесь же, у люка, я впервые в жизни испытал страх глупый, фантастический, мистический.

Описание Вандерхузе после обнаружения погибшего корабля («…более чем когда-либо похожий на пожилого верблюда. lt;…gt; Голова его задралась, нижняя челюсть выдвинулась…») в рукописи расширено: «…тяжелые веки совершенно наползли на глаза». А после реплики Стася («Никогда мне эта планета не нравилась») Вандерхузе говорит: «И Дику тоже. Но ведь планета здесь, пожалуй, ни при чем. А? Как ты полагаешь?» А вот реакция Дика на эту находку в черновике, пожалуй, была даже более эмоциональной, чем в окончательном варианте реакция Майки: «А я плакал там, понимаешь? — сказал Дик. — Плакал! И сейчас мне плакать хочется, только я не могу… Ты бы, конечно, не заплакал бы, нет, куда там! Ты бы только зубы стискивал и все такое…»[19] После этого Стась идет на кухню готовить обед и думает, что нужно дополнить меню еще чем-то: «…но на всякий случай ввел в общую часть меню несколько стаканов вина. Вдруг кто-нибудь захочет подкрепить свои душевные силы. Я, например, был бы не прочь, но первым никогда бы не решился подкрепляться».

Когда Комов предлагает Вандерхузе провести дополнительное обследование погибшего корабля вдвоем, Вандерхузе, кроме сообщения, что комиссия должна состоять как минимум из трех человек, добавляет: «…я сейчас не могу оставить Дика», и во время обсуждения проблемы с Комовым обещает: «Ничего, к завтрашнему утру я поставлю Дика на ноги, мы отправимся туда все втроем и проведем там столько времени, сколько понадобится для самого подробного отчета…» Об отчете Комов замечает: «В конце концов, все равно это материал для Исторического отдела…»

Крики умирающей женщины, которые воспроизводит Малыш еще до своего знакомства с прилетевшей экспедицией, в первом варианте отличались от окончательных. Если в окончательном варианте было: «Шура… — простонал совсем рядом хриплый женский голос — Где ты, Шура… Больно… lt;…gt; Что случилось? Где ты? Я ничего не вижу, Шура… — хрипела женщина, корчась от невыносимой боли. — Здесь кто-то есть… Да отзовись и Шура! Больно как! Помоги мне, я ничего не вижу…», то вначале это звучало так: «Спасите его, — простонал где-то совсем ряд хриплый женский голос. lt;…gt; Спасите его! Все что угодно, только спасите его! — хрипела женщина, корчась от невыносим боли. — Спасите! Он хороший, он добрый! Вы не пожалеете!»

Засыпая после трудного дня, наполненного слуховыми галлюцинациями и известием о гибели корабля, Стась первоначально не размышляет о совпадении («голос умирающей женщины моем бреду и умершая женщина в разбитом звездолете…» а предполагает: «А что, если завтра напроситься с ними на осмотр корабля? Занятие, конечно, малорадостное, но уж по крайней мере с людьми…» И описание утра на следующий день тоже отличалось от окончательного варианта: «Однако напроситься мне так и не пришлось. Просто случая не предоставилось. Утром как всегда, встал на полчаса раньше остальных, сбегал на кухню посмотреть, как там с завтраком, сбегал в рубку посмотреть, там мои ребятишки, а потом выскочил наружу делать зарядку, Солнце еще не поднялось над горами, но было уже совершенно светло и очень холодно. Ноздри слипались, ресницы смерзал я изо всех сил размахивал руками, приседал и вообще спешил поскорее отделаться и вернуться в корабль. И тут я заметил Тендера. Это меня удивило: обычно Тендер по утрам выходил из своей каюты последним, прямо к завтраку».

Описание второго рабочего дня Стася тоже отличаете окончательного варианта:

Я следил за работой своих ребятишек, читал, принимал радиограммы, беседовал с Вадиком и с Ниной (было утешительно обнаружить, что у Вадика тоже вовсю играет музыка), я за уборку помещений, я составил роскошное меню с расчетом на необходимость подкрепления духовных сил, я даже рискнул вздремнуть, потому что как-никак поднимался ночью три раза поглядеть, как спит Дик, но главным образом из опасения, как бы роботы не выкинули какой-нибудь новый курбет. И все это в громе, в звоне, в завывании флейт и в мяуканье нэкофонов. В общем, я старательно, безжалостно и с пользою для себя и окружающих убивал время. И все это убиваемое время меня неотступно грызла терзающая мысль: откуда Тендер узнал то, что я ему не рассказывал, и что он в связи с этим намерен предпринять. Тендер ставил меня в тупик. Теперь-то я понимал, что необычайно раздерганное его состояние за завтраком объясняется совсем иными причинами, чем нервность Дика. Конечно, копаться в склепах — занятие тяжелое, но ведь еще вчера вечером Тендер так хладнокровно предлагал Вандерхузе немедленно, прямо ночью заняться экспертизой погибшего корабля. Нет, дело здесь было не в корабле. Эти его недоумения, возникшие после осмотра стройплощадки, этот разговор о шизоидах, эта странная интерлюдия в дверях кают-компании — совершенно ясно было, что Тендер каким-то образом узнал о моем позоре… Елки-палки, ведь он предложил мне лететь с ними, он явно опасался оставить меня здесь одного! Неужели все-таки это так заметно? Но ведь вот Вандерхузе ничего не заметил… Впрочем, Вандерхузе, наверное, просто был очень занят Диком.

Разговор Стася с Диком после возвращения комиссии, обследовавшей погибший корабль, в общих чертах повторяет окончательный вариант, но некоторые мелочи в черновике любопытны. Дик называет мир этой планеты не «выморочным миром», как Майка, а: «Проклятая и гнусная планета. Кастрированный мир», о безопасности на этой планете говорит: «Вот мы здесь четвертый день, и четвертый день я удивляюсь, как можно было все это затеять? lt;…gt; Биологически пассивная? Да! Но почему она такая? Двадцать гипотез существует по этому поводу, но я-то знаю, что годится только одна. Была здесь жизнь когда-то, настоящая, большая, богатая, а потом вспыхнула звезда, и в один миг все кончилось». Об организаторах проекта: «…зря я так резко об организаторах проекта. По сути-то дела они правы, то есть если подходить чисто реалистически, прагматически, что ли…» Есть в разговоре и мнения о Вандерхузе и Тендере:

— Тендеру, по-моему, здесь тоже не по себе, — заметил я по возможности небрежно.

— Тендеру? — Дик усмехнулся. — Ну уж нет. Тендер как раз типичный человек без чутья… то есть без того чутья, о котором я говорю.

Да, подумал я, всякого другого чутья у него предостаточно.

— За Тендера и Вандерхузе не беспокойся, — продолжал Дик с горечью. — Тендер живет только своими идеями, а Вандерхузе беспокоится только о нас. Он ведь ни о себе, ни о планете не думает. Вандерхузе я как раз хорошо знаю, не впервые с ним работаю.

Предложение Вандерхузе прочесть Стасю экспертное заключение о гибели корабля вызывает отказ. Причем в рукописи Стае, думает: «…да и, в конце концов, толку от того, что я прочту заключение, было бы не слишком много…» — и продолжение раз говора: «В крайнем случае, сказал я, Дик потом изложит мне все своими словами. Ладно, сказал Вандерхузе, все равно сейчас пор обедать. Прислать тебе обед? Я сказал, что скоро кончу и чтоб, начинали без меня».

Майка при обсуждении высказывает недоумение такими словами: «Я другого не понимаю. Почему он стер бортжурнал? Ведь был же удар, человек умирает…» Дик же при этом говорит: «, вот другого не понимаю. Почему он стер бортжурнал? Ведь был же удар, у него все кости сломались, он умирает. И последние силы тратит на то, чтобы стереть бортжурнал».

О кибере, превращенном в шьющее устройство, Вандерхузе говорит Стасю: «У кого-то из них, видимо, у женщины, было несколько необычное хобби». В рукописи он добавляет: «…необычное, конечно, для космолетчика, а не вообще…»

Обсуждение отчета о погибшем корабле и решение, что делать с останками, вызывает у Стася такие мысли: «Как-то все это происходило слишком по-деловому, слишком бюрократически. Такие вопросы голосованием не решаются». Майка же об этом говорит: «…должно же быть какое-то уважение к погибшим… минута молчания какая-то…»

После, когда Стась и Дик остаются одни, они разговаривают:

— Просто Тендер старается поскорее от всего этого отделаться и вернуться к своей ксенопсихологии…

Дик, прищурившись, взглянул на меня.

— Ты так думаешь? — спросил он.

— Ну да, — сказал я. — Вот завтра со мной или с тобой что-нибудь случится, он точно так же закрутит машину и прежде всего начнет хлопотать, чтобы прислали нового квартирьера или нового кибертехника.

— Это вполне возможно, — произнес Дик, усмехаясь. — Но я-то не об этом.

— А о чем?

— А я о том, что если бы Тендер действительно хотел от всего этого поскорее отделаться и заняться своей ксенопсихологией, он бы не стал сам заниматься… ну, останками и консервацией архива. Он бы тебя послал на это или меня.

Некоторое время мы молчали. Я переваривал сказанное Диком.

— Ну, — сказал я, — это ты тоже… не то. Посылать на такое дело тебя или меня даже Тендеру, наверное, в голову бы не пришло…

— Неважно, — отмахнулся Дик. — Мог бы попросить Вандерхузе. Не в этом дело. Я только хочу сказать, что у Тендера что-то на уме. И Вандерхузе это понимает, только не знает, как Тендера зацепить… А может быть, считает, что это неважно.

— А может быть, это в самом деле неважно, — пробормотал я неуверенно.

— Да я и не говорю, что это важно, — возразил Дик с досадой. — Мне просто не нравится, что Тендер так себя ведет в этом деле. Не понимаю я его. И вообще он мне не нравится! — сказал, почти выкрикнул Дик, стукнув кулаком по столу. — Мне о нем все уши прожужжали, а я теперь хожу и считаю дни, сколько мне с ним работать осталось… В жизни больше никогда с ним работать не буду!

Вспоминая развлечения на базе в ожидании формировки («Вадим, скажем, ни с того ни с сего орал на всю столовую: «Капитан! Принимаю решение сбросить хвостовую часть и уходить в подпространство!» — на что какой-нибудь другой остряк немедленно откликался: «Ваше решение одобряю, капитан! Не забудьте головную часть, капитан!» — и так далее»), Стась вспоминает еще и такие фразы: «У меня заклинило органику бортового поворота!», «Уходя в подпространство, не забудьте погасить свет!» — и поясняет: «Конечно, не бог весть какие шуточки, каменный век, я бы сказал, но нам тогда здорово надоело ожидать назначения, да и всем ребятам тоже, так что к нам относились снисходительно. Но мне бы и в голову не пришло, что Вандерхузе способен заниматься чем-либо подобным». Это Стась думает по поводу услышанного разговора Вандерхузе и Дика, который на самом деле имитирует Малыш. И позже, когда Стась приходит к Дику, разговор их в рукописи более длительный:

Дик приподнял голову.

— А, это ты, — произнес он с неудовольствием. — Ты чего?

— Просто так зашел, — сказал я бодро. — Ты за мной заходил?

— Нет, — сказал Дик, отбирая у меня бутылку. — Чего ради я буду за тобой заходить?

— А погулять?

— Погулять? — произнес Дик. — Ты знаешь, Стась, я сегодня, пожалуй, не пойду. А то вчера вечером я не работал, накопилось тут кое-что…

Я ощутил смутное беспокойство.

— Э… погоди, — сказал я и замолчал.

Дик подождал немного и сказал извиняющимся тоном:

— Знаешь, давай сегодня не пойдем. Так хорошо работается, у меня сначала все не ладилось, а потом пошло, пошло… Я за эти два часа знаешь сколько сделал…

Он говорил еще что-то в свое оправдание, но я уже почти не слышал его. Я уже все понял. У меня все пошло перед глазами, свет померк, и Дика я слышал будто издалека. Но несмотря на все это, у меня хватило выдержки не задавать прямых вопросов, и я только сказал:

— А я думал, что ты с Вандером уже выходил прогуляться…

— Да что ты, — произнес Дик озабоченно. — Сижу все время, как проклятый. — И тут он заметил, что со мной что-то неладно. — Ты что, обиделся? — спросил он испуганно. — Ну, если ты так уж хочешь — пойдем… конечно…

Я встал. Я пробормотал что-то такое: не надо, мол, не стоит поздно уже — не помню, что я там бормотал. Каким-то образом я очутился в коридоре, потом у себя в каюте, погасил зачем-то верхний свет, включил зачем-то ночничок, которым никогда не пользуюсь, лег на койку и повернулся лицом к стене. Меня опять трясло.

Рассказ Комова-Тендера о последних трех днях перед явлением Малыша тоже в рукописи отличается от окончательного варианта:

 lt;…gt; Так вот, послушайте, что было со мной на протяжении последних трех суток.

Оказывается, ему пришлось пожалуй еще хуже, чем мне. Правда, слуховых «галлюцинаций» у него не было совсем, но зато зрительные начались на другой же день по прибытии. Он как раз запускал мальков в озеро, когда краем глаза заметил вдруг что-то неладное. Конечно, он лучше всех нас знал, насколько безопасна эта планета, да и глайдер носился над рощами неподалеку, но нервы у него были напряжены точно так же, как у всех нас — пустота и тишина давили даже на его натуру. И вот в десяти шагах от себя он увидел в кустах это чудище. Оно было ярко-красное, оно колыхалось, дрожало, через него просвечивали кусты — в общем, Тендеру было нелегко. Но в отличие от меня мысль о галлюцинациях и тем более о сумасшествии ему и в голову не пришла, для этого он был слишком уверен в крепости своего духа, да и виды он повидал в отличие от меня. Поэтому следующее появление призрака, на этот раз зеленого, на высоте двенадцать он встретил во всеоружии и сфотографировал его. Фотография получилась плохая, но это было неважно. Тендер понял, что на планете действуют какие-то еще не обнаруженные силы. Он стал предельно внимателен, он начал собирать материал. На песчаном берегу озера он обнаружил какие-то следы, которых раньше наверняка не было, он заметил камни и сучья на стройплощадке и рядом с кораблем, он заметил мое возбужденно-подавленное состояние, он догадался, почему только я и он подвержены таинственному воздействию — Вандерхузе и Дик никогда не разлучались, и это, по-видимому, играло какую-то решающую роль. По моему поведению он сделал вывод, что неизвестное существо способно проникнуть в корабль, и стал ждать этого проникновения, дождался его этой ночью, а затем и утром.

Обсуждение фактов присутствия аборигенов на планете иногда отличается от окончательного. К примеру, высказывание Комова-Тендера (приводятся первый и последний варианты):

— В том числе и внешний облик, — сказал Тендер. — Вспомните, до сих пор мы не встретили ни одной гуманоидной расы которая не была бы разумной. Но дело не только в анатомии. Камни, которые они сюда натаскали, ветки… Камни под маяком расположены в явном порядке, это какие-то знаки. Я не хочу ничего утверждать категорически, но то, что мне известно очень хорошо вписывается в картину, характерную для первой стадии попыток войти в контакт, осуществляемых гуманоидами с первобытной культурой. Тайная разведка и одновременно не то дары, не то предупреждение.

— Дело не только в анатомии, — сказал Комов. — Камни под маяком расположены в явном порядке, это какие-то знаю Камни и ветки на посадочной полосе… Я не хочу ничего утверждать категорически, но все это очень похоже на попытку войт в контакт, осуществляемую гуманоидами с первобытной культурой. Тайная разведка и одновременно не то дары, не то предупреждение…

После объявленного запрета выходить из корабля без разрешения Комов добавляет: «Прошу отнестись к этим моим слова с максимальной серьезностью».

Несколько отличается и разговор Комова-Тендера с Сидоровым.

— Прежде всего, имей в виду, Атос, — сказал Тендер, — я не знаю и не понимаю, откуда Горбовский узнал об аборигенах. Мы сами начали понимать, что к чему, всего два часа назад, подготовил для тебя информацию, начал ее уже кодировать, И тут все так запуталось, что я просто вынужден просить тебя потерпеть еще некоторое время и не требовать от меня подробностей. Я хочу все-таки окончательно разобраться.

— Понимаю, — сказал Сидоров. — Но сам факт существования аборигенов достоверен?

— Абсолютно, — сказал Тендер. — Два часа назад один из них проник в корабль… и мои мальчишки сгоряча устроили за т погоню.

— Гуманоид? — спросил Сидоров.

Тендер снова помедлил. — Да, — сказал он.

Отличается и спор Стася и Дика-Майки о контакте с разумными существами.

Вот сейчас мы в тринадцатый раз сталкиваемся с чужим разумом. Предположим даже, что контакт получится, и они объяснят нам, почему так хорошо живется в пещерах и как отвратительна им мысль жить в великолепных светлых зданиях, которые мы готовы для них построить. Не в этом дело. Понимаешь ли ты, в чем состоит главная задача всякого контакта? Понимаешь ли ты, почему человечество вот уже двести лет стремится к контактам, радуется, когда контакты удаются, горюет, когда ничего не получается? Я, конечно, знал. Изучение разума, сказал я. Исследование высшего продукта деятельности природы. Это, в общем, верно, сказал Дик, но это только слова, в которые мы тщимся облачить истинную суть дела, потому что на самом-то деле нас интересуют не проблемы разума вообще — это такая же пустопорожняя постановка вопроса, как и изучение проблем природы вообще — звучит красиво, а содержания никакого не имеет, как и всякая чрезмерно обще поставленная проблема. Нет, брат, нас интересует прежде всего наш, человеческий разум. Мы уже пятьдесят тысяч лет пытаемся понять, что мы такое, но, глядя изнутри, эту задачу, брат, не решить, как невозможно поднять себя самого за волосы. Надо посмотреть на себя извне, чужими глазами, совсем чужими, а вот это-то и не получается…

На фразу Вандерхузе о Тендере («Я бы на его месте целый день радовался, что я такой догадливый…») в рукописи есть ответ Дика: «Что вы, Тендера не знаете?» А на недоумение Дика («Машинной цивилизации здесь нет, — сказал он. — Негуманоидов здесь тоже нет…») отвечает Вандерхузе: «Не ломайте себе голову, мальчики, — мягко сказал Вандерхузе. — Ведь вы же никогда не попадали в настоящее крушение. Вы не знаете, что такое агония. Я тоже не знаю, но однажды я это видел. — Он покачал головой. — Но как же это надо было знать старинные своды!»

Отправляясь в первое наблюдение, Комов требует не только известить его при появлении аборигенов, но и «непрерывно ин формировать меня об их передвижениях».

После осознания, что Малыш — не абориген, а землянин, Стас думает: «Что ж тут было не понять! Можно было только удивляться, что мы не поняли этого раньше. Вот Тендер — он, конечно, понял это давным-давно. Может быть, еще до того, как мы здесь появились. И конечно, он был в восторге от своей сообразительности. Как всегда, всех обогнал, всех удивил, всех посрамил. Кроме Горбовского, впрочем. А может быть, в данном конкретном случае и самого Горбовского».

Размышляя о Малыше еще до знакомства с ним, Стась думает: «Между прочим, откуда я взял, что его воспитали разумные существа? Мимикрия, фантомы, звукоподражания… и стертый бортжурнал».

Во время слежения за Комовым, когда он идет на первый контакт с Малышом, Майке Авторы хотели приписать еще такую реплику, но позже отказались от этого: «Есть люди, — произнес вдруг Майка, — которым счастья искать не надо. — Она ткнула, пальцем по изображению Комова на экране. — Человек десять лет развивает свои теории, не имея никаких шансов и даже надеясь опробовать их когда-либо на практике». Во время это же слежения разговор об обеде имеет продолжение:

Я поднялся.

— Пойду готовить. Какие заказы?

— Щи и каша, — сказал Вандерхузе.

— А мне все равно, — сказал Дик с непонятным раздражением. — Чаю покрепче.

Я пошел на кухню, приготовил щи и кашу, заварил чай, нашел каталку-столик и доставил все в рубку. Мы поели, почти не отрывая глаз от экрана. Потом я все убрал. А тем времен совсем смерклось. Дик попросил разрешения включить прожектора, но Тендер не разрешил — кто его знает, какая у этого парня чувствительность на тепло, а может быть, он даже видит инфрасвет. «Только пассивные средства, — заключил Тендер. — Никаких прожекторов, никаких локаторов. Попробуйте обойтись инфраоптикой». Дик попробовал. Экраны стали темными, тусклым сиянием расплывалось горячее пятно болота, а на фоне этого сияния — яркая точка, доха Тендера с электроподогревом.

— Этак мы ничего не увидим, — проворчал Дик и снова переключил экраны на видимый диапазон.

— Ничего, — сказал Вандерхузе. — Пока видно, а потом начнутся сполохи…

— Парень должен быть хорошо виден в инфралучах, — сказал я.

— Парень, может быть, спит себе спокойно в какой-нибудь пещере, — сердито сказал Дик, — и думать о нас забыл.

— Яков, — сказал я. — Спросите у Тендера, может быть, запустить сторож-разведчик? У него чувствительность знаете какая…

Пытаясь рассмотреть Малыша на экране, Вандерхузе замечает: «…лицо у него, насколько можно различить, неподвижное… Между прочим, анатомия у него не наша, Геннадий. Точнее, не совсем наша…» Стась же в это время мысленно описывает то, что видит: «…тощая фигурка, длинная тонкая шея, встрепанные волосы».

Видя подходящего Малыша и готовясь к первому контакту, Комов сообщает об этом Вандерхузе, который желает Комову не «Доброй охоты», а «Желаю удачи», и произносит не «Стада в хлевах, свободны мы до утренней зари», как в публикациях, а «И карелою, горькой карелой дома зарастут».

На заявление Дика «Спать хочется. А ведь никак не заснуть сейчас» Стась немедленно реагирует: «Еще бы, — сказал я по возможности язвительно. — По распорядку отбой через три часа». Хотя сами мысли Стася после этого Авторы описывали несколько сонными: «Почему, собственно, наш Маугли остался человеком прямостоящим? То есть, не то, чтобы совсем прямо… Короче, почему он ходит на задних ногах? Вернее, не на задних, а…» Потом он размышляет о том, что негуманоиды не смогли бы воспитать Малыша, могли бы только прокормить, приручить, исследовать; в рукописи добавлено также и «съесть». А далее Стась думает:

Неужели это все-таки гуманоиды? Семенов стер бортжурнал… Вот я теперь знаю эту старинную инструкцию. Стер бы я на месте Семенова бортжурнал, если бы увидел, что к моему разбитому кораблю приближаются технологически вооруженные гуманоиды? Нет, не стер бы. Значит, Семенов увидел кого-то или что-то, что было несомненно разумным и тем не менее устрашающе далеким от человека. А если бы я увидел что-нибудь такое, явно разумное, но устрашающе далекое? Гм… А жена Семенова просила их спасти ребенка… и они это запомнили и передали ребенку… Ничего не понимаю.

— Во всяком случае, — сказал вдруг Вандерхузе, — они гуманны в самом широком смысле слова, какой только мо: придумать, раз они спасли жизнь младенцу, и они гениальны, ибо сумели воспитать его похожим на человека, ничего, может быть, не зная ни о руках, ни о ногах. Как ты полагаешь, Стась?

— Не знаю, — сказал я. — Во всех этих наших рассуждениях есть одно слабое место. Мы исходим из того, что раз на планете нет явно технологической цивилизации, значит, Семен увидел негуманоидов. А он, может быть, вообще ничего не увидел. Он, может быть, был в предсмертном бреду.

Вандерхузе хмыкнул.

— Ну, что ж, — сказал он. — Во всяком случае, гуманность их сомнению не подлежит. А гуманность, знаешь ли, подразумевает какой-то уровень.

— Если они гуманоиды, это совсем не так интересно, — сказал я.

Вандерхузе повернул голову и воззрился на меня плечо.

— Ну до чего же заелись! — сказал он с огромным удивлением.

Он был прав. Я устыдился и замолчал. Так в стыде и молчании я еще размышлял некоторое время, пытаясь воссоздать достаточно непротиворечивую картину цивилизации, с которой нам здесь предстояло познакомиться.

Задремав, Стась видит во сне хмурых небритых осьминогов, но не в синих спортивных костюмах, а в отлично начищенных башмаках.

Когда над горизонтом появляется «ус-хлыст» аборигенов, Стась спрашивает:

— Какая же у него высота? — пробормотал я.

— Над его горизонтом… — Вандерхузе быстро подсчитал в уме. — Около трех километров. Этого просто не может быть.

— Мираж? — предположил я. Вандерхузе не ответил.

Рассматривая «усы», Стась отмечает: «И они были черными и лоснились, совершенно как Пьер Александрович».

Когда Малыш, оснащенный «третьим глазом», подходит к погибшему кораблю и погружает руку в борт, он воспроизводит такой диалог:

— Что такое красота? — просил незнакомый глубокий бас.

— Красота — это неожиданность, — отозвался незнакомый женский голос.

— Зика! — почти шепотом проговорил мужской бас — Зи-канька!

Заплакал ребенок.

После включения лампы-вспышки и наказания Тендером-Комовым Дика-Майки Стась свой протест выражает так:

— Да, немного мы узнали, — сказал Тендер. — Даже шерсти клок оказался никудышным… Яков, можно попросить вас приготовить еду?

— Разумеется, — сказал Вандерхузе, поднимаясь. — Что бы вы хотели, Каспар?

— Все равно, — сказал Тендер. — Чего-нибудь горячего.

— А ты, Стась?

— Чего-нибудь холодного, — сказал я.

Вандерхузе хмыкнул и удалился.

Майка в ответ на сообщение Стася о том, что Комов взял вину на себя, в окончательном варианте говорит: «Очень мило, — произнесла Майка. Она положила книжку и потянулась. — Великолепный жест». Дик же говорит несколько другое: «Очень мило с его стороны, — произнес Дик. Он отодвинул тарелку и потянулся. — Славный был сегодня суп. Люблю лапшу». И несколько же, в запале спора происходит такой диалог:

— Свинья ты, — сказал я. — Свинская эмоциональная свинья.

— Полегче, — посоветовал Дик. Он больше не щурился, глаза у него сделались прозрачными. И он очень побледнел.

И позже, оставшись один, Стась размышляет о ссоре. В рукописи — более обстоятельно и подробно: «Теперь я был совершенно уверен, что Дик замыслил это дело еще тогда, когда надевал обруч на Малыша. lt;…gt; Я — кибертехник, мое дело — мои ребятишки, мои безотказные, мои послушные… Я вспомнил своих ребятишках, и мне стало легче. Горечь постепенно уходила на второй план, и я вдруг поймал себя на том, что думаю как бы усложнить систему сигнализации у Тома. Язык у него бедный, у бедняги, холуйский какой-то язык, лакейский, чего изволите…»

Сюжетные же отличия в вариантах «Малыша» в основном касаются самого Малыша (его возможностей и способностей негуманоидов-аборигенов.

Рассказ Комова о первом контакте с Малышом Авторами неоднократно переделывается. Первый вариант:

lt;…gt; А вот что вы мне скажете в ответ на такое сообщение. Наш мальчик — кстати, его зовут Малыш… Так вот, наш Малыш, наш космический Маугли, который впервые в свое сознательной жизни видит живых людей, уже почти бегло говорит, понимает все, что говорят ему, и намерен завтра утром явиться к нам на борт с официальным визитом.

Воцарилось молчание.

— Что значит — бегло? — недоверчиво спросил Дик. — Это после четырех часов обучения?

Тендер не ответил.

— А что вы скажете, — продолжал он, — если я вам сообщу: Малыш знает такие термины, как нуль-пространство, квази - переход, курвиспат, и очень неплохо разбирается в технике приближенных вычислений… Сами понимаете, я его этому не учил.

Снова воцарилось молчание. Затем Вандерхузе сказал:

— Ну… что на это скажешь?

Рукописный вариант на обороте страницы:

— А что вы скажете, — продолжал он, — на такое сообщение. Малышу известны такие слова, как «нуль-пространство», «квазипереход», «курвиспат» и так далее. Смысла их он, конечно, не знает, но произносит точно и без запинки.

Мы молчали.

— И, наконец, самое главное. Что вы скажете, если я вам сообщу, что Малыш совершенно недвусмысленно утверждает, будто он является единственным обитателем этой планеты. Малыш решительно требует, чтобы мы немедленно ушли. Когда мы уйдем?

— Нагло врет, — гулко произнес Вандерхузе.

Следующий рукописный вариант:

Теперь меня трудно удивить. Я сообщу вам гораздо более странные вещи. Во-первых, Малыш… Да! Его зовут Малыш. Это не перевод его имени, не найденное мною соответствие. Он так и назвал себя: Малыш. Так вот, Малыш, наш космический Маугли, который впервые в своей сознательной жизни сталкивается с живыми людьми, говорит уже почти бегло и понимает все, что говорят ему.

Воцарилось молчание.

— Что значит — бегло? — недоверчиво спросила Майка. — Это после четырех часов обучения?

— В том-то и дело, что еще до нашей встречи ему были известны около трехсот наших слов, в том числе такие слова, как «нуль-пространство», «квазипереход», «курвиспат» и так дал ее. Конечно, смысла их он не понимал, да и сейчас не понимает, но произносит он их бегло и без запинки.

И последующий вариант практически уже не отличается от окончательного:

Сегодня меня, знаете ли, трудно удивить. За эти четыре я наслышался такого… Кое-что нуждается, конечно, в проверке. Но вот вам два фундаментальных факта, которые, так сказать, уже теперь лежат на поверхности. Во-первых, Малыш… его зовут Малыш… уже научился бегло говорить и пони практически все, что говорят ему. Это мальчишка, который всю свою сознательную жизнь ни разу не общался с людьми!

— Что значит — бегло? — недоверчиво спросила Майка. — После четырех часов обучения — бегло?

— Да, после четырех часов обучения — бегло! — торжествующе подтвердил Комов — Но это во-первых. А во-вторых, Малыш пребывает в совершенной убежденности, что он — единственный обитатель этой планеты.

Две главы, шестая и седьмая, в которых рассказывается о первых шагах общения с Малышом, настолько сильно отличаются от окончательного варианта (отличаются не только описанием, но и сюжетно), что лучше будет привести их полностью.

Он явился на следующее утро в девять пятнадцать бортовому времени. Мы — Тендер, Дик и я — сидели за столом в кают-компании, а Вандерхузе нес вахту в посту УАС. Он появился в дверях, вцепившись правой рукой в косяк и поджав левую ногу. Наверное, целую минуту он стоял так, разглядывая нас по очереди сквозь прорези своей мертвенной маски. Тишина стояла такая, что я слышал его дыхание — мерное, мощное, свободное, как работа хорошо отлаженного механизма. Вблизи и при ярком свете он производил еще более странное впечатление. Все в нем было странным: и поза — по-человечески совершенно неестественная и вместе с тем непринужденная, и блестящая, словно лаком покрытая, зеленовато-голубая кожа, и поразительная диспропорция в расположении мышц и сухожилий, о которой говорил давеча Вандерхузе, и мощные коленные узлы, и необыкновенно узкие и для ступни ног. И то, что он оказался не таким уж маленьким, всего, может быть, на полголовы ниже Дика. И то, что на пальцах левой руки у него не было ногтей. И то, что разглядывать человека он начинал не с лица, а с рук. И то, как он представился нам.

— По-вашему, я — Малыш, — произнес он высоким звонким голосом, в котором я без труда узнал голос Дика.

В соответствии с инструкцией Тендера мы должны были чуть приподнять руку над столом и назвать свои имена. Дик так и сделал, а я, малость растерявшись, дал маху — улыбнулся. Не умею я знакомиться и не улыбнуться при этом. Он сейчас же заметил мою улыбку, и лицо его ожило. Я был награжден целой серией ужасающих гримас, мгновенно сменяющих друг друга. Затем лицо его снова застыло, и он повторил: «Дик» — голосом Дика — и «Стась» — моим голосом.

— Мы сидим за столом, — сообщил ему Тендер. — Сидим в мягких креслах. Ты хочешь сидеть так же?

— Нет, — сказал он и отлепился наконец от косяка. — Я устал сидеть, я буду стоять. Я сидел по всему болоту.

Он скользнул вдоль стены и остановился около экрана видеофона.

— Что это? — спросил он.

— Видеофон, — ответил Тендер.

— Да, — сказал он. — Да. Картинки. Все движется, и ничего нет. Как сполохи.

— На столе еда, — сказал Тендер. — Хочешь поесть?

— Еда — отдельно? — непонятно спросил он и приблизился к столу. — Это еда? Почему непохоже?

— Непохоже на что?

— Непохоже на еду. Непохоже одно на другое.

— Все-таки попробуй, — посоветовал Тендер, пододвигая к нему поднос со всеми возможными сладостями, какие только смог изобрести мой повар.

Тогда Малыш вдруг упал на колени, уперся руками в стол и открыл рот. Мы молчали, опешив. Малыш тоже не двигался. Глаза его были закрыты. Это длилось всего несколько секунд. Затем Малыш вскочил и объявил:

— Это не может быть еда. Это мертвое. Я понимаю, это ваша еда. Но это не моя еда.

Тендер опомнился.

— Смотри, как надо, — сказал он.

Он протянул руку, взял меренгу, нарочито медленным движением поднес ее ко рту, откусил осторожно и принялся демонстративно жевать. По мертвенному лицу Малыша пробежала судорога.

— Нельзя! — сказал он взволнованно. — Нельзя ничего брать в рот. Будет плохо! Будет больно!

— А ты попробуй, — предложил Тендер.

— Нет, — сказал Малыш и даже отступил на шаг и присел одну ногу. — Не буду. Давай будем говорить. Расскажи, когда вы отсюда уходите.

— Сейчас трудно сказать, — мягко ответил Тендер. — Мы уйдем, когда ты расскажешь о себе, что знаешь ты, а мы расскажем о тебе, что знаем мы.

— Ты говорил это ночью. В темноте.

— Я повторяю это сейчас.

— У меня мало времени. Я не хочу, чтобы вы здесь были долго.

— Почему?

— Без вас хорошо. Сейчас не совсем хорошо. Когда вы уйдете, снова будет хорошо. И не возвращайтесь.

— Мы мешаем тебе?

— Мне тоже. У меня все время заботы. Куда вы ходите, вы смотрите, что будет завтра. Что будет, если вы не уйдете. Когда я думаю, что будет, если вы не уйдете, мне делается совсем дурно. Вы умеете думать о том, что будет?

— Умеем. Мы всегда об этом думаем. Нам совсем не хочется, чтобы кому-нибудь было дурно.

— Вам очень не хочется?

— Очень не хочется.

— Тогда уходите сейчас же. А я как-нибудь потерплю.

— Значит, ты не очень хочешь, чтобы мы уходили?

— Сейчас не очень хочу. Но я знаю, что когда вернусь домой и стану думать о том, что будет, тогда очень захочу.

— А как ты думаешь, почему ты похож на нас?

— Мы образовались в одном месте. В одной точке. Все образуется в одной точке, похоже. Есть разные точки. Ест такие точки — они наверху — из них все падает сюда. Есть точка, из которой упал я, упали вы. Есть точка, из которой… — Он замолчал и вдруг скрутился в какой-то невообразимый узел, так что лицо его, чудовищно исказившееся, какое-то сплющенное, с вываленным до отказа языком, выглядывало из-под колена. Испустив серию щелкающих и свистящих звуков, он принял прежнее положение. — Вот такие, — сказал он. — Есть точка, из которой падают горячие камни. Есть точка, из которой падает вода. Множество капель, и все одинаковые. Это очень совершенная точка. Это идеальная точка…

— А где же все эти точки? — спросил Тендер.

— Не знаю. Горячие камни, я думаю, падают из солнца. А может быть, это звезды, но я сомневаюсь: звезд больше, чем камней. Многие точки просто не интересны. Точка, в которой образовались я и вы, конечно, интересна. Я не знаю, где она. А ты знаешь?

— Знаю, — сказал Тендер.

— Расскажи, — потребовал Малыш.

Тендер принялся рассказывать. Малыш слушал со своим обычным мертвенным лицом, но глаза его широко раскрылись, и он, по-моему, даже дышать перестал. Сначала он сидел неподвижно — на левой пятке, уперев правую ногу в левое колено. Потом резко откинулся на спину и лег совсем по-человечески, заложив руки под голову. Потом снова скрутился в узел и принялся раскачиваться, быстро-быстро дрожа пальцами рук. Все движения его были неуловимо стремительны и в то же время плавны. Он словно переливался из одной позы в другую. К тому моменту, как Тендер закончил объяснения, он висел под потолком, как будто прилипнув к нему спиной каким-то непостижимым способом.

— Феноменально! — отчетливо произнес он и, оторвавшись от потолка, упал на ковер, приземлившись точно на левую пятку. — Это открытие, — объявил он. — Ты все это сам открыл?

— Нет, — сказал Тендер. — Это открывали очень многие в течение очень долгого времени.

— А теперь открытие сделаю я, — произнес Малыш. — Один и сейчас. Точек, где образуются живые, очень много в мире. Звезд много. Значит, и таких точек много. Эта земля — раз. Земля, откуда ты и я, — два. Земля, откуда… — Он замолчал и принялся было закидывать ногу за голову, но тут же нашел слово: — Откуда живые с длинным языком, — три. А значит, и его очень много. Только мы все очень редко встречаемся, потому что точки очень далеко друг от друга.

— Ты молодец, — сказал Тендер.

— Молодец?

— Умный, — объяснил Тендер. — Быстро думаешь. И правильно.

— Ты знал? — спросил Малыш. — Про мое открытие знал?

— Конечно, — сказал Тендер. — Но я знал, потому что мне рассказали, а ты открыл сам.

Малыш вскочил и заскользил вдоль стен кают-компании, время от времени оставляя за собой разноцветные фантом Потом он присел посередине каюты и горделиво оглядел Двенадцать черных, зеленых, оранжевых фигур по стенам, и посередине Малыш.

— Это я тоже придумал сам, — заявил он. — Феноменально! Фигуры медленно таяли, распространяя острый запах нашатыря.

— Очень красиво, — похвалил Тендер, смаргивая слезы. Откуда ты знаешь слово «феноменально»?

— Я его помню, — сказал Малыш — Я не знаю точно, что оно значит. Но я его правильно употребляю?

— Правильно.

— Большой и очень хороший человек с громким голос часто выкрикивал это слово. Красивое слово. Звучное. Я помню еще звучные слова. «Поместамкаррамба». «Побимбомбрамселям». «Марри»…

Честно говоря, у меня мороз пошел по коже. А Дик сделался просто белый, как стена. Малыш выкрикивал слова сочным мужским басом. Закрыть глаза — так и видишь перед собой огромного, полного крови и радости жизни человека, бесстрашного, сильного, доброго… И вдруг в интонации Малыша что-то изменилось, и он тихонько пророкотал с неизъясним нежностью:

— «Кошенька моя, ласонька»… Что это такое? — спросил он. — Чувствую, что какие-то хорошие слова, но ни разу не нашел, когда их сказать.

Тендер молчал. Видно, и его проняло. Потом он кашлянул и сказал:

— Да. Это все наши слова. Удивительно, что ты все это помнишь.

— Я много помню! — сказал Малыш. — Я помню такое же место, — он повел головой, и я не сразу понял, что он имеет в виду кают-компанию. — Только оно было гораздо просторнее. И я помню лица, такие же, как у вас. Только большие. Лица говорили, но я не могу пересказать. Я не знаю слов, которые изображались на этих лицах. Ваши лица тоже говорят, шепотом, тихо, очень трудно понять. Вы понимаете, когда я говорю лицом?

— Нет, — сказал Тендер.

— Я так и думал. У вас лица слабые. У вас лицами не говорят. А мы говорим только лицами. Звуки — это чтобы показывать других.

— А если вы далеко друг от друга? — Кто?

— Ты и… твои… друзья.

— Мы не бываем далеко.

— Но вот сейчас вы же далеко…

— Сейчас другое дело. Сейчас я у вас. Я говорю с вами. Мое лицо все равно молчит. Но если мне надо сказать им, я выйду и скажу.

— Значит, они близко?

— Они всегда близко. Как они могут быть далеко?

Мы с Диком переглянулись, а Тендер продолжал как ни в чем не бывало:

— А что они думают о нас?

— О вас? — Малыш, кажется, очень удивился. — Как это — о вас? Зачем им о вас думать?

— Но они знают про нас?

— Знают. Знают, что вы здесь. Если бы не знали, было бы хорошо. Мы бы много еще говорили, ты бы много мне рассказал. Ты интересно рассказываешь. Они тоже могут интересно рассказывать? Или они — чтобы ты думал?

Тендер покосился на нас с Диком.

Они такие же, как я, — сказал он. — Они тоже могут рассказывать. Еще лучше они умеют играть.

— Играть…

— Да, играть. Много двигаться без особой цели, чтобы было хорошо и весело. Бегать, прыгать, кричать…

— Понимаю, — сказал Малыш, — Но сейчас я не хочу… играть. А где еще один — с волосами на щеках?

— Его зовут Яков, — сказал Тендер. — Он работает.

— Работает… Поработаю… Надо работать… Поработаю-ка я немножко… Нет, не помню. Просто делалось тихо. Не помню. Это неважно. А как он ходит через кусты? Цепляется? Я всегда цепляюсь волосами. Но у меня они наверху.

— Он мало ходит по кустам, — произнес Тендер. Невооруженным глазом было видно, что наш ксенопсихолог зашел в какой-то тупик и пока не знает, как выбраться. — А сколько их… твоих друзей?

— Много. Те, которые летали, те, которые ползали, те, которые плавали… Ты не понимаешь?

— Не совсем, — сказал Тендер.

— Может быть, я не понимаю. Друзья: это с кем разговариваешь, кто кормит, кто играет, кто возит, поднимает и опускает, кто спасает, кто делает больно, чтобы никогда не было больно… — Он выставил на обозрение страшные шрамы на шее и на боку. — Правильно? Это друзья?

— Да, в общем правильно, — сказал Тендер.

— Друзей у меня много. Сотни сотен сотен. Везде.

— А почему мы их никогда не встречали?

— Зачем? Им не нужно. Если мне не нужно, вы меня никогда не встретите. Разве у вас не так?

— Примерно так, — сказал Тендер. — Но их мы не встретили, а тебя мы встретили. Значит, тебе было нужно?

— Конечно! Вы мне были нужны, вы мне сейчас нужны. В меня сразу встретили. Только я сначала не знал, что вы — это вы. Сначала я думал, что вы — вот это все… — Он опять повел головой, и я понял, что он имеет в виду весь корабль. — Это теплый холм. Он не двигался, но он дышал, он вздрагивал, он издавал звуки, и он умел, как теперь умею я, отделять от себя изображения. Он умел даже больше, чем я. Мои изображения неподвижны и похожи на меня, а у него изображения двигались и были разные. Непохожие друг на друга. Это я думал так с самого начала. Потом я еще много что думал — скучно рассказывать — и только вчера разобрался, где вы, а где не вы. Вот эти большие, излучающие огонь… это ведь не вы. Или это ваши друзья?

— Это не друзья, — сказал Тендер. — Это машины.

— Что такое машины?

И Тендер принялся рассказывать, что такое машины. Мне было очень трудно судить о душевных движениях Малыша. Но если исходить из предположения, что душевные движения его так или иначе преобразовывались в движения телесные, можно было считать, что Малыш сражен. Он метался по кают-компании, как кот Тома Сойера, хлебнувший болеутолителя. Когда Тендер объяснил ему, что мои киберы вообще не являются живыми существами, он вскарабкался на потолок и бессильно повис там, прилипнув к пластику ладонями и ступнями ног. Сообщение о том, что киберы умеют считать, причем гораздо быстрее, точнее, чем мы, скрутило Малыша в колобок, развернуло, выбросило в коридор и через секунду снова швырнуло к нашим ногам, шумно дышащего, с огромными потемневшими глазами, отчаянно гримасничающего. Никогда раньше и никогда после не приходилось мне встречать такого благодарного слушателя. А Тендер говорил и говорил, точными, ясными, предельно простыми фразами, ровным размеренным голосом, даже мне, кибертехнику-профессионалу, было интересно его слушать, и время от времени вставлял интригующие: «Подробнее об этом мы поговорим позже» или «Это на самом деле гораздо сложнее и интереснее, но ведь ты пока еще не знаешь гемостатики…»

Едва Тендер закончил, Малыш вскочил на кресло, обхватил себя длинными своими тощими руками и спросил:

— А можно сделать так, чтобы я говорил, а они слушались? Тут я впервые подал голос:

— Ты уже это делал.

Он бесшумно, как тень, упал на руки на стол передо мной. — Когда?

— Ты прыгал перед ними, размахивал руками, и самый большой из них — его зовут Том — останавливался и спрашивал тебя, какие будут приказания.

— Но я не слышал его вопроса!

— Ты видел его вопрос, но не понял. Помнишь, там мигал красный огонек? Это был вопрос. Он задавал его по-своему.

Малыш перелился на ковер.

— А можно еще? — спросил он тихо-тихо моим голосом. Я посмотрел на Тендера. Тот прикрыл глаза. Я поднялся.

— Можно, — сказал я. — Пойдем.

Он вскочил, метнулся к двери, вернулся, посмотрел каждому из нас в лицо, рот его исказила судорога, взметнулись и снова упали длинные руки.

— Нет, — сказал он вдруг. — Не надо. Не хочу. И никогда.

Я мигнул, и Малыша не стало. Только слабый, совсем прозрачный фантом быстро таял на том месте, где он только что был. Потом в отдалении чмокнула перепонка люка, и воцарилась тишина. Я посмотрел на Тендера, развел руки и сел. Голос Вандерхузе обеспокоенно осведомился по интеркому:

— Что случилось? Куда это он так почесал? Неудача?

— Может быть, я сказал что-нибудь не так? — спросил я.

— Он заметил, что вы перемигивались, — предположил Дик.

— Ну и что же? — спросил я.

— Не знаю… Может быть, он подумал, что мы строим козни…

— Не выдумывайте, ребята, — сказал Тендер. — Мы действительно строим козни, но он об этом не может догадаться. Все идет гораздо лучше, чем я ожидал. Пошли в рубку.

Он встал и направился в угол, где был установлен блок видеофонографов.

— А по-моему, он что-то понял, — упрямо сказал Дик. — Какую-то нечистоту наших намерений уловил…

— Чего же здесь нечистого? — возразил я, — Мы просто знакомимся, а его дело — принять знакомство или не принять…

— Мы не просто знакомимся, — сказал Дик. — Сам Малыш нам не нужен, он для нас — только орудие…

— Ну уж — не нужен, — сказал я. — Во-первых, он все-таки человек…

Дик замотал головой.

— Нет. Если бы он был человеком, мы бы с ним так не обращались…

Подошел Тендер с кассетами в руках.

— Правильно, Дик, — произнес он. — Мы, конечно, не просто знакомимся. Малыш нам нужен не только как наш соплеменник. От него слишком многое зависит. И мы должны сделать все, чтобы он нас полюбил. Пошли.

Он двинулся в рубку, и мы поплелись следом. Дик был неудовлетворен, это видно было по его лицу. У него был какой-то несчастный вид. Я совершенно не понимал — почему. Что это он выдумал: нечистые намерения? Конечно, мы ведем игру. Всякий контакт есть игра. Но это игра, в которой выигрывают обе стороны. Малыш, например, уже явно в выигрыше, мы тоже кое-что узнали, мало, конечно, но кое-что узнали…

В рубке Тендер прежде всего подошел к экранам и внимательно огляделся. Если не считать неоконченной стройки, все вокруг было так, как в первый день нашего прибытия. Ни Малыша, ни чудовищных «усов» над горами видно не было.

— Действительно, удрал, — сказал Тендер весело. — Что ж, подождем. Я, признаться, изрядно устал. Стась, вот вам кассета, передайте все в экстренных импульсах прямо в Центр. А дубль я возьму к себе. — Он огляделся. — Где я тут видел проектор? А, вот он… Дик, смените, пожалуйста, Вандерхузе, сейчас я буду анализировать запись, пусть он заодно посмотрит. Пошлите его ко мне в каюту… Да, Стась! Проглядите заодно радиограммы. Если будет что-нибудь стоящее… только из Центра, с Базы или лично от Горбовского или от Мбоги…

— Вы меня просили напомнить, — сказал я, усаживаясь у рации. — Вам еще надо поговорить с Михаилом Альбертовичем.

— Ах да! — Лицо Тендера стало необыкновенным — оно стало виноватым. — Знаете, Стась, это не совсем законно… Окажите любезность, выдайте запись сразу по двум каналам: не только в Центр, но и на Базу, лично и конфиденциально Сидорову. Под мою ответственность.

— Я и под свою могу, — проворчал я, но он уже был за дверью. Дик тяжело вздохнул.

— Ну что еще? — сказал я, настраивая автоматику. — Опять у тебя предчувствия?

— Кибертехник! — произнес Дик с огромной язвительностью и тоже вышел.

Я вставил кассету в автомат, включил передачу и просмотрел радиограммы. На этот раз их было немного — всего три: видимо, Центр принял меры. Одна радиограмма была из Информатория и состояла из цифр, букв греческого алфавита и из значков, которые я видел, только когда регулировал печатающее устройство. Вторая радиограмма была из Центра от Бадера: Бадер продолжал настойчиво требовать предварительных соображений относительно других вероятных зон обитания аборигенов, возможных типов предстоящего контакта по классификации Бюлова и тому подобное. Третья радиограмма была с Базы от Сидорова: Сидоров официально запрашивал Тендера о порядке доставки заказанного оборудования в зону контакта. Я пораскинул умом и решил, что первая радиограмма Тендеру может понадобиться; третью не передать неудобно: неловко перед Михаилом Альбертовичем; а что касается Бадера, пусть пока полежит. Какие там еще предварительные соображения…

Через полчаса транслирующий автомат просигналил, что передача закончена; я вынул кассету, забрал две карточки с радиограммами и отправился к Тендеру. Когда я вошел, Тендер и Вандерхузе сидели за проектором. По экрану взад и вперед молнией проносился Малыш, виднелись наши с Диком напряженные и растерянные физиономии. Слышался ровный и сильный голос Тендера: «…научились создавать из неживого не только мускулы, но и мозг…» Вандерхузе сидел, весь подавшись к экрану, поставив локти на стол и захватив бакенбарды в сжатые кулаки. Глаза его были вытаращены, рот приоткрыт.

— Одну минуточку, — сказал Тендер и остановил воспроизведение. — Вернемтесь-ка немножко назад…

Щелкнул переключатель, и на экране появилось лицо Малыша. Малыш говорил: «…он не двигался, но он дышал, он вздрагивал, он издавал звуки, и он умел, как теперь умею я, отделять от себя изображения…»

— Стоп, — сказал Тендер и снова остановил воспроизведение. — «Как теперь умею я». Почему «как теперь»? Значит, раньше не умел… Что вы на это скажете, Яков?

Вандерхузе отдулся и выпрямил спину.

— Изображения, — сказал он. — Изображения это, вероятно, то, что вы называете защитно-отвлекающими фантомами… Только я не совсем понял, кто это такой «он». «Он дышит», «он умеет»… По-моему, никто из нас не умеет отделять защитно-отвлекающих фантомов, Каспар, как вы полагаете?

Тендер его не слушал.

— «Как теперь умею я», — повторил он. — «Как теперь…» Нет, это не оговорка. Выходит, раньше он не умел. А теперь научился. Что такое произошло теперь, что он научился… или его научили? Прибыли мы. Обратите внимание, как все любопытно получается, Яков. Они знают про нас. Можно предположить, что они о нас не очень-то хорошего мнения, ибо сочли нужным оснастить своего разведчика защитно-отвлекающей техникой… я полагаю, что сюда входит и мимикрия… Но с другой стороны, они не думают о нас. «Зачем им о вас думать?» Некоторое противоречие, вы не находите, Яков?

— Нахожу, — честно сказал Вандерхузе.

— Ну ладно, — сказал Тендер. — Посмотрим, что там дальше. Я воспользовался моментом и положил перед ним радиограммы.

— Что это? — сказал он нетерпеливо — А… — Он пробежал радиограмму из Информатория, усмехнулся и отбросил ее в сторону. — Это все не то, — сказал он. — Впрочем, откуда им знать… — Он проглядел радиограмму Сидорова и поднял глаза на меня. — Вы отправили ему…

— Да, — сказал я.

— Хорошо, спасибо. Составьте от моего имени радиограмму, что оборудование пока не нужно. Вплоть до нашего запроса.

— Хорошо, — сказал я и вышел.

Я составил и отправил радиограмму на Базу и решил посмотреть, как там Дик. Мрачный Дик старательно крутил верньеры. Насколько я понял, он тренировался в наведении пушки на далеко разнесенные цели.

— Безнадежное дело, — объявил он, заметив меня. — Если они высунутся разом по всему горизонту и все одновременно плюнут в нас, нам каюк. Нам просто не успеть.

— Во-первых, можно увеличить телесный угол поражения, — сказал я, подходя. — Эффективность, конечно, уменьшится порядка на три, на четыре, но зато можно захватить четверть горизонта, а расстояния здесь маленькие… А во-вторых, ты действительно веришь, что в нас собираются плевать?

— А ты?

— Да не похоже что-то.

— А если не похоже, то чего ради я здесь сижу? Я сел на пол возле его кресла.

— Честно говоря, не знаю, — сказал я. — Все равно надо вести наблюдение. Раз уж планета оказалась биологически-активной, надо выполнять инструкцию. Сторожа-разведчика ведь не разрешают выпускать…

Мы помолчали.

— Тебе его жалко? — спросил вдруг Дик.

— Н-не знаю, — сказал я — Жалко — это не то слово. Я бы скорее сказал — жутко. А жалеть… Почему, собственно, я должен его жалеть? Он бодрый, живой… Совсем не жалкий.

— Ты заметил, как он жадно слушает? Я не знаю, как это сформулировать… Голова у него работает великолепно, но у меня такое впечатление, что мозг его изголодался. Ему всю жизнь не хватало пищи. Мы для него — как манна небесная, а Тендер этим и пользуется.

— Что значит — пользуется? Тендеру надо установить контакт. Он избрал определенную стратегию… Ты же понимаешь, что без Малыша в контакт нам не вступить.

— А если они не хотят контакта?

— Что значит — не хотят? Надо сделать так, чтобы захотели. Всегда ведь кто-то хочет, а кто-то не хочет. Надо найти тех, кто хочет. Надо переубедить тех, кто не хочет. Это же азбука. Речь идет об историческом повороте в жизни цивилизации…

— Ох, — сказал Дик, сморщившись. — Брось ты эти лекции…

— Нет, подожди, — сказал я. — Что значит — хочет, не хочет? Почти все они не хотят сначала. А потом находятся умные люди, которые понимают, что это полезно, что это прогрессивно, что это неизбежно, наконец…

— Да не о них я говорю!

— А о ком?

— О мальчике!

— А мальчик что — не один из них?

— Мальчик — один из нас! Как вы этого понять не можете? А вы его ловите на живца, а потом на него будете ловить эту самую цивилизацию, которая, может быть, гроша ломаного не стоит…

— Подожди, — сказал я, сдерживаясь. — Во-первых, ты что — серьезно считаешь, что Малыш — один из нас?

— А ты не считаешь?

— Конечно, нет! Он даже есть по-нашему не умеет… Что у него вообще наше? В какой-то степени общий облик. Прямохождение. Ну, голосовые связки… Что еще? У него даже мускулатура не наша, а уж это, казалось бы, прямо из ген… Тебя просто сбивает с толку то, что он говорит. Действительно, великолепно говорит… Но и это ведь, в конце концов, не наше! Никакой человек не способен научиться бегло говорить за четыре часа. Тут дело даже не в запасе слов. Надо освоить интонации, фразеологию… Оборотень это, если хочешь знать, а не человек! Мастерская подделка! Подумай только, помнить то, что было с тобой в грудном возрасте, а может быть, как знать, и в утробе матери — разве это человеческое? Ты видел когда-нибудь роботов-андроидов? Не видел, конечно. А вот я видел!

— Ну и что? — мрачно спросил Дик.

— А то, что теоретически идеальный робот-андроид может быть построен только из человека. Это будет сверхмыслитель, это будет сверхсилач, сверхэмоционал, все что угодно «сверх», в том числе и сверхчеловек, но только не человек. И уже сейчас, заметь, это только дело техники. Если бы нашелся на Земле этакий доктор Моро навыворот…

— Ну, ладно, — сказал Дик. — Я тебя понимаю. Я не понимаю только, откуда ты все это видишь в Малыше. Малыш — это просто мальчик, воспитанный существами, которые умеют что-то, чего не умеем мы, и не умеют чего-то, что умеем мы. И вот этого чего-то, что умеем мы, Малышу не хватает. Не умеют они рассуждать о звездном небе, а человек спокон веков о нем рассуждал. Не умеют они думать о пришельцах, а человек о них думал еще тогда, когда и думать-то было не о чем…

— Да чушь ты говоришь, — возмутился я. — Как это можно не думать о звездном небе?

— Вот именно. Как это можно? Каждую ночь оно над головой. Каждую ночь ты его видишь. И тем не менее Малыш ничего о нем не знал. Для него это было ново. Для него весь этот разговор был новый. Голову даю на отсечение, что он впервые в жизни говорил с кем-то о звездном небе!

— Ну, это, положим, ниоткуда не следует…

— А по-моему, следует, — сказал Дик. Мы помолчали, дуясь друг на друга.

— Во всяком случае, — сказал я наконец примирительно, — Малыш — это единственное звено, которое связывает нас с аборигенами. Если мы Малышу не понравимся, контакт сорвется.

— Да, наверное, — вяло сказал Дик. Я был окончательно уязвлен.

— Прикажешь понимать так, что контакт тебе неинтересен? Дик пожал плечами.

— Постольку поскольку, — проговорил он.

— То есть?

— Я считаю, что контакт хорош постольку, поскольку он безвреден.

— Подумаешь — открытие!

— Что ты ко мне пристал? — сказал Дик. — Могу я иметь свое мнение?

— Хоть два, — разрешил я.

— Могу я с недоверием относиться к ксенопсихологии, которая есть и не наука вовсе, а так, собрание сомнительных фактов и несомненно ложных выводов?

— Можешь. Через труп Каспара Тендера, любимца доктора Мбоги.

— Могу я, наконец, с сомнением взирать на действия Каспара Тендера, о котором мне кто-то говорил, что это душа общества, и который на самом деле есть всего лишь ходячая ксенопсихологическая таблица?

— А можешь ли ты задать этот вопрос лично ему?

— Не могу, — сознался Дик. — Среди многих, очень многих вещей, которые я не могу, эта занимает первое место. Но зато я могу в два счета на законном основании выставить посторонних с поста, где я несу ответственную вахту.

— Где эти посторонние? — грозно осведомился я, озираясь по сторонам. — Как инспектирующий кибертехник, я настаиваю, капитан, чтобы посторонние были немедленно удалены, и объявляю вам выговор за попустительство и нарушение инструкции.

— Обращаю ваше внимание, инспектор, что подчиненные вам кибертехники, как и все кибертехники во вселенной, грубы, настырны и не знают приличий. Их представления о целях и назначении контакта являют собой нечто совершенно зоологическое.

Начался треп. Мы совместными усилиями удалили посторонних, обменялись выговорами и затеяли спор, кто главнее: вахтенный или инспектор. В разгар спора Дик вдруг схватил меня за плечо и сказал:

— Смотри, идет.

Я поднялся с пола и взглянул на экран. Малыш возвращался. Он шел по взлетно-посадочной полосе, шел как будто неохотно, медленно, как вчера вечером, когда нес к кораблю охапку сучьев. Голова его была опущена, руки странно переплетены на груди. Сначала непонятно было, направляется ли он к кораблю или проходит мимо, но вскоре он свернул и пошел прямо на нас. И снова у меня появилось ощущение, будто он смотрит прямо в объективы обзорных экранов. Дик торопливо произнес в микрофон интеркома:

— Пост УАС — Тендеру. Малыш приближается.

Я дернулся было бежать наверх, но поймал взгляд Дика, и мне стало неловко. Нехорошо как-то получалось: я пойду, а он останется.

— Иди, иди, — сказал Дик, отводя глаза.

— Да ладно, — сказал я небрежно. — Потом посмотрим запись.

— Не выдумывай ты, иди, — настаивал Дик, но я-то его знал и видел, что он доволен мною, а это, в конце концов, самое ценное.

Впрочем, в эту минуту раздался голос Тендера:

— Дик, Стась. Оставайтесь там, где вы сейчас. Очередную встречу я буду проводить один. Я включу аварийную трансляцию, так что вы все будете слышать.

Мы с Диком переглянулись и повеселели.

— Гуманность, — шепотом сказал Дик.

— Чуткость, — шепотом откликнулся я.

— Сострадание.

— Тонкое понимание чуждой психологии.

Между тем Малыш приблизился метров на пятьдесят, остановился, постоял, понурив голову, потом вдруг стремительно повернулся на пятке вокруг оси и, сорвавшись с места, скрылся в мертвом пространстве. Я еще не успел устроиться поудобнее у ног Дика, как из репродуктора донесся его голос:

— Когда вы отсюда уходите?

— Почему ты так хочешь, чтобы мы ушли? — спросил Тендер.

— Потому что будет плохо.

— Кому?

— Ему.

— Кто это?

— Мои друзья.

— Значит, они хотят, чтобы мы ушли?

— Они такого никогда не хотят. Но им будет плохо, если вы не уйдете.

— Значит, сейчас им не плохо?

— Сейчас им как обычно. Было немножко плохо вчера вечером. Было немножко плохо позавчера. В остальное время — как обычно. Но если вы останетесь, им когда-нибудь станет плохо всегда.

— Тебе интересно с нами?

— Да.

— А может быть, им тоже будет интересно с нами? Пауза.

— Он совсем другой. Он не такой, как я. Мне интересно потому, что я не умею, как он. Если бы умел, мне бы тоже было не интересно.

— А как он умеет?

Пауза.

— Это невозможно объяснить. Ты умеешь объяснить, что такое больно?

— Нет, — сказал Тендер, — не умею. Но у нас есть средство, чтобы узнать, как больно другому человеку, например, тебе.

— А у меня нет такого средства, чтобы ты узнал, как он умеет. И у него нет такого средства, а то бы я давно уже научился. Я очень хочу научиться, давно хочу. Он говорит, когда пройдет много сотен сотен дней, я, может быть, научусь, но не обязательно. Вот если бы я научился, тогда бы вы были мне не интересны. Хорошо, что я до сих пор не научился.

— Да, это хорошо, — согласился Тендер — Значит, ты не знаешь, как он умеет. А что он при этом делает?

— Кто — он?

Пауза.

— Твои друзья, — сказал Тендер.

— Мне никогда не рассказать! Их гораздо больше, чем разных слов. Я должен буду перечислить все слова, и к тому же я еще не все слова знаю…

— Ну, хорошо. Они при этом смотрят?

— Куда?

— Все равно куда.

— Если тебе все равно — куда, то я лучше попробую сказать, куда они не смотрят. Они не смотрят насквозь. Они не смотрят вот так… Они не смотрят вглубь до самого конца, так очень горячо, обжигает, и тогда нужны новые… не знаю, как сказать… глаза, но не глаза. У меня такого нет, и у вас такого нет… Трудно говорить. Я не так понимаю тебя, ты не так понимаешь меня.

Пауза.

— Малыш, — сказал Тендер. — Может быть, ты умеешь рисовать? Вот так…

Пауза. Слышен неясный шум. Потом Малыш прошептал:

— Это ты?

— Нет. Это вообще человек. Ты, я… кто угодно.

— Нет. Так отделять изображения я не умею. Он умеет. Только не плоско, а в воздухе. Висит.

— А он большой? — спросил Тендер.

— Разный. Смотря где.

— На что он больше всего похож?

— Опять ты не так понимаешь меня. О нем нельзя говорить, что он похож.

— По-моему, про все на свете можно сказать, что оно на что-то похоже. Вот это все — это называется корабль — корабль похож на холм. Ты сам сказал…

— Значит, холм похож на корабль?

— Нет, не значит, — сказал Тендер, засмеявшись. — Мы всегда сравниваем то, что сделано нашими руками, с тем, что сделала природа.

— Но он ведь не сделан вашими руками. Он может сделать вас… наверное. Вы его сделать не можете. Нельзя говорить, что он похож.

— Ну, хорошо. А у него есть руки, ноги, голова?

— Ты не понимаешь, — сказал Малыш. — Нельзя так про него говорить. Нет смысла. Я у тебя спрошу: у тебя есть воздух? Или я у тебя спрошу: у тебя есть холм? И есть, и нет, верно?

Пауза.

— Ты прав, — сказал Тендер. — Я неправильно ставлю вопросы. Попробуем по-другому.

— Нет, ты лучше скажи: когда вы уходите?

— Малыш, тебе ведь интересно с нами?

— Сейчас не интересно. Интересно, когда ты рассказываешь, интересно, когда ты показываешь, когда ты учишь… вот изображения отделяешь, тоже интересно. Интересно, когда ты изменяешься… изменяешься наружу. А когда ты изменяешься внутрь, когда ты все время спрашиваешь, это неинтересно.

— Но ведь мне тоже интересно, когда ты отвечаешь, объясняешь…

Малыш прервал Тендера:

— Это все путаница. Я объясняю, но я ничего не объяснил. Я отвечаю, но я ничего не ответил. По твоим вопросам я вижу, что я ничего не могу тебе сказать. Я только издаю звуки. Они почти ничего не значат. Даже хуже. Они значат то, чего нет. Вот ты все время спрашиваешь про него. Я тебе не могу объяснить, что нельзя спрашивать про него. Не имеет смысла. Все твои слова к нему не подходят. Это все равно, что ты бы знал всего четыре слова: «сколько», «звезд», «на небе» и «один», и спросил бы меня: «Сколько звезд на небе?» Как мне отвечать, чтобы ты понял?

— Ты мог бы мне ответить! — живо возразил Тендер. — Ты бы сказал…

— Да, но, во-первых, ты бы все равно не понял, сколько звезд на небе, а во-вторых, пусть ты знаешь не слово «один», а слово «зеленый». Что тогда?

— Я понимаю тебя, — сказал Тендер. — Ты очень умный мальчик. Но ведь я все-таки знаю больше, чем четыре слова? Давай попробуем так. Ты подходишь к нему, к твоему другу…

— К какому другу?

Пауза.

— К тому, кого ты называешь «он».

— Он не друг. Он — друзья.

Пауза.

— Хорошо. Ты подходишь…

— Это опять путаница. Ты подходишь к воздуху. Как тебе?

— Но воздух окружает нас со всех сторон… Он тоже окружает нас со всех сторон?

— Нас? Нет. Меня он окружает. И он внутри меня. Хватит, я устал.

— Я тоже, — признался Тендер. — Но ответь мне, Малыш. Ты можешь сделать так, чтобы я его тоже увидел?

— Он не захочет. А если он не захочет, я ничего не могу.

— Один раз он захотел, — сказал Тендер. — Вчера вечером мы видели, как из-за гор поднялись огромные черные… палки, шесты, башни, щупальца, образования, очень гибкие, очень прочные… вот такие вот… Вот это горы, а вот это они, понимаешь?

— Не знаю, — проговорил Малыш после некоторого молчания. — Я никогда не видел такого.

— Ну как же… — растерянно сказал Тендер. — Вчера вечером, когда мы с тобой сидели, и я учил тебя говорить…

— Нет, я не видел, — сказал Малыш. — Ни вчера, никогда. Но это ничего не значит. Может быть, это были друзья. Я многого не видел никогда. Я почти каждый день вижу такое, чего не видел раньше. Особенно, когда сплю. У тебя так бывает? Ты просыпаешься и вспоминаешь, будто только что что-то видел. Иногда это хорошо известное, а иногда совсем новое.

— Да, бывает, — сказал Тендер. — Это называется сон. Я сплю и вижу сны.

— А откуда это берется? — сейчас же спросил Малыш. — Что это такое — сон?

— Небывалые комбинации бывалых впечатлений, — со смешком сказал Тендер.

И он прочел коротенькую лекцию о том, что такое сны, откуда они берутся, зачем они нужны и что было бы с человеком, если бы их не было.

— Вот это интересно, — шепотом сказал Малыш (наверное, он опять висел где-нибудь под потолком от восторга). — Это открытие. Но это не большое открытие. Это еще не все про сны. Я так и не понял, почему я вижу во сне то, чего я никогда раньше не видел.

— Например?

Пауза.

— Живое, — сказал Малыш медленно. — Много разного живого. Настоящее живое. Много разных цветов и оттенков. Много разных движений. Земля. Кусты — огромные и разные, очень зеленые, очень красные, очень синие. Это я все понимаю. Но вот кусты раздвигаются, и движется живое, большое, все волосатое, не только здесь, а везде, по всему телу. Очень злое, очень опасное, как обвал в горах. И когда я убегаю, оно бежит за мной… Интересно, — сказал он другим голосом. — Что бы оно стало делать, если бы я умел оставлять изображения? Когда я видел этот сон, я еще не умел. Теперь я умею, но во сне вижу совсем другое.

— А ты давно научился оставлять изображения?

— Нет. Как только пришли вы.

— Ты сам научился?

— Нет, конечно, нет. Сам я умею только делать открытия. Но ты не сказал мне, что означает такой сон?

— Не знаю, — сказал Тендер. — Вероятно, я не совсем хорошо понял тебя… Ты уверен, что никогда раньше не видел это опасное живое?

Малыш помолчал.

— Пожалуй, я не уверен, — признался он. — Когда я говорю о снах, я вообще ни в чем не уверен.

— Может быть, ты видел это живое по видеофону?

— Да, может быть. — Малыш помолчал. — Я вот сейчас вспоминаю. Есть одна вещь, которую я, может быть, когда-нибудь видел, но которую я наверняка никогда не делал. Понимаешь, что я хочу сказать? Видел, как делают другие, но сам не делал, потому что это плохо. Это нельзя. Это неприятно. А было так. Я сидел около еды, брал ее руками и клал в рот. Как ты утром, помнишь? И мне не было противно, не было страшно, мне было вкусно, как будто я ел так, как надо. Но ведь так я никогда не ем. Я не могу так. У меня бы не получилось.

— А как ты ешь?

— Очень просто. Я делаю вот так. — Пауза. — И еда льется мне в рот, и я глотаю.

— А где ты это делаешь?

— Где угодно, когда захочу.

— Здесь ты можешь?

— Здесь — нет. Здесь нет еды. Ну давай теперь хватит. У меня очень устал язык. Или давай поговорим лицом.

— Давай, — сказал Тендер. — Расскажи мне что-нибудь. Только скажи сначала, о чем будешь рассказывать. Расскажи о нас — так, как ты будешь рассказывать ему.

Наступила тишина. Дик с досадой стукнул кулаком по пульту.

— Ну-ну, — сказал я, — Тендер совершенно прав. Может быть, удастся расшифровать.

Голос Тендера произнес:

— Все? А теперь расскажи то же самое словами.

— Я сказал тебе: я ничего не буду ему рассказывать, это глупо — рассказывать ему о вас.

— Хорошо. Тогда перескажи лицом то, что я тебе рассказывал о снах.

Снова наступило молчание. Потом Тендер сказал:

— Все? Очень хорошо. А теперь…

— Скучно, — объявил Малыш. — Я не люблю, когда одно и то же. Теперь лучше ты расскажи мне что-нибудь. Расскажи, почему, когда бросаешь камень, он летит так… а когда бросаешь лист с куста, он летит вот так… Ты можешь рассказать?

— Могу, — сказал Тендер и начал рассказывать. Слушать его было интересно. Все-таки откуда у этих ксенопсихологов берутся такие простые и ясные слова? Можно себе представить, что там сейчас выделывал Малыш!..

— Достаточно, — произнес Малыш, — Я так и думал. А теперь расскажи, как все образовалось: горы, океан, небо… Можешь?

— Могу, — сказал Тендер. — Но это очень-очень долгий разговор. И для тебя это лучше показать, чем рассказывать… интереснее. По видеофону.

— Покажи, — потребовал Малыш.

— Сейчас не могу. Нужно особое средство, которого здесь нет. Я попрошу, и нам пришлют.

— Кого ты попросишь?

— Своих друзей. Они там…

— Высоко?

— Далеко.

— Но раз далеко, значит, долго, — возразил Малыш.

— Нет, не обязательно, — сказал Тендер. — Мы умеем быстро, даже если далеко.

— Он тоже умеет быстро, даже если далеко, — ревниво сказал Малыш. — А я вот не умею. Я должен бегать… Ну, хорошо… Тогда скажи мне про меня. Почему мне все интересно? Все, что снаружи? Почему у меня все время появляются вопросы? Откуда они берутся? Ведь мне от них нехорошо. Они меня мучают, если я не знаю, как ответить. Раньше я думал: вопросы приходят изнутри, потому что раньше у меня были вопросы, на которые я умел ответить, а когда ответишь на вопрос, становится очень хорошо. Как будто вкусно поел или прыгнул сегодня выше, чем вчера. Но потом стало плохо. Вопросов много, десять вопросов в день, двадцать вопросов в день, а ответов мало или совсем нет, или еще хуже — старые ответы, которые радовали, отказываются негодными, это очень больно… Но ведь все, что идет изнутри, идет, чтобы сделать мне хорошо. Значит, опросы идут снаружи? Правильно? Но тогда где они лежат, где они висят, где их точка? Очень мучительный вопрос.

Пауза.

— Я мог бы уже сейчас ответить на этот твой вопрос, — медленно произнес Тендер. — Но я боюсь ошибиться и ответить неправильно или неточно. Но я уверен: если я узнаю о тебе больше, много больше, я когда-нибудь отвечу тебе без ошибки.

Наступило долгое молчание. Потом Малыш сказал сдавленным голосом:

— Я очень, очень хочу, чтобы вы ушли. Вы должны уйти. Если вы не уйдете, я уйду. Совсем.

Мы услышали шорох, стремительный шелест, и голос Тендера проговорил:

— Та-ак. Ну, ничего. Далеко не уйдешь, вернешься.

Но ни вечером, ни ночью Малыш около корабля больше не появлялся.

За завтраком в кают-компании Тендер был очень разговорчив. Ночью он, по-моему, совсем не спал, глаза у него были красные, щеки запали, но он был весел и возбужден.

— …Мне совершенно ясно, — говорил он, жадно отхлебывая из кружки ледяное молоко, — у Малыша задействованы огромные области мозга, о задействовании которых мы пока еще только мечтаем. Мы только робко подступаем к этой задаче и не столько подступаем, сколько рассуждаем о морали и последствиях. А вот аборигены, кто бы они ни были, не рассуждали. Они расширили активную область его мозга, они коренным образом изменили его физиологию, а частично и анатомию, они оказались удивительно смелыми и знающими экспериментаторами. Но если лежит на поверхности цель их анатомо-физиологических упражнений — они стремились приспособить беспомощного человеческого детеныша к совершенно нечеловеческим условиям этого мира и решили эту задачу блестяще, то вот цель, которую они преследовали, вмешиваясь в работу центральной нервной, остается пока неясной. Возможно, это получилось у них случайно, как попутное следствие анатомо-физиологических изменений… Понимаете, физиология тесно связана с центральной нервной, и чтобы приспособить Малыша, им пришлось основательно покопаться в его мозгу… С другой стороны, можно допустить, что они использовали резервы его мозга целенаправленно. Но тогда возникает целый веер предположений. Например: они стремились сохранить у Малыша все его младенческие воспоминания и впечатления, с тем чтобы облегчить ему обратную адаптацию, в случае если он опять попадет в человеческое общество. Вы сами видите, что Малыш удивительно легко сошелся с нами, видимо, мы не кажемся ему ни уродами, ни чудовищами… а эмоциональная память подсказывает ему, что существа нашего облика являются добрыми и родными. Правда, такое предположение говорит прямо-таки о феноменальной предусмотрительности и гуманности аборигенов, во что поверить трудно, если учесть, что, судя по всему, они все-таки не гуманоиды… Должен вам сказать, что от этих аборигенов у меня голова кругом идет… Пока я совершенно не способен слить воедино все, что говорит о них Малыш… Я всю ночь просидел у бортового вычислителя, но не получил ничего, кроме очевидностей: муравьиная матка и муравейник, центральный мозг с автономными информаторами, ограниченное биополе с локализованными флюктуациями плотности… и другие разные сказки… всякие сапоги всмятку, которые можно придумывать по десятку в день, которых никто никогда не видел и в которые никто никогда не верил… Стась, пожалуйста, еще кружечку… Спасибо. Честно говоря, я, конечно, рассчитывал, что все будет проще. Я рассчитывал, что Малыш просто представит нам своих воспитателей и будет служить переводчиком и комментатором. Но имеет место какая-то осечка… Видимо, шестой постулат Бюлова на самом деле не является постулатом… Ну что ж, тем интереснее… Роль Малыша возрастает необычайно. Я решил, что сегодня в контакт с ним не вступаю. Сегодня в контакт вступаете вы трое. Стась, вы покажете ему своего Тома. Дик, вы будете играть с ним в мяч и катать его на глайдере. Не стесняйтесь с ним, ребята, веселее, проще! Представьте себе, что он ваш младший братишка-вундеркинд… Яков, вам придется побыть на вахте. Ну, а если Малыш доберется и до вас, как-нибудь соберитесь с силами, позвольте ему подергать вас за бакенбарды, очень он ими интересуется. А я притаюсь, как паук, буду за всем этим наблюдать и записывать… Если он будет спрашивать обо мне, скажите, что я думаю над его последним вопросом. Пойте ему песни, покажите ему кино… Покажите ему вычислитель, Стась, расскажите, как он действует, попробуйте считать с ним наперегонки. Думаю, здесь вас ожидает некоторый сюрприз… И попытайтесь все-таки накормить его. Пусть он раскроет рот, убедите его, что будет хорошо, и влейте в него через какой-нибудь сифон банку сгущенки… Не брезгуйте, не брезгуйте, представьте себе, что это ваш братишка… И не забудьте «третий глаз»… По местам, ребята, по местам!

Тендер одним духом допил молоко, вскочил и умчался. Мы посмотрели друг на друга.

— Вопросы есть, инспектор? — спросил Дик.

— Нет, капитан, — сказал я. — Вопросов нет, капитан. Вас вижу, но не слышу.

— Все это, конечно, хорошо, — задумчиво проговорил Вандерхузе. — Мне бакенбардов не жалко. Но!

— Вот именно, — сказал Дик, поднимаясь. — Но.

— Я хочу сказать, — продолжал Вандерхузе, — что вчера была радиограмма от Горбовского. Он самым деликатным образом, но совершенно недвусмысленно просил Тендера не форсировать контакта. И он снова намекал, что был бы рад к нам присоединиться.

— И что Тендер? — спросил я. Вандерхузе задрал голову и поглядел на меня поверх носа, лаская левый бакенбард.

— Тендер высказался об этом непочтительно, — сказал он. — Устно, конечно. Ответил же он в том смысле, что благодарит за совет.

— И? — сказал я. Мне очень хотелось поглядеть на Горбовского. Я его толком никогда не видел.

— И все, — сказал Вандерхузе, поднимаясь.

Мы гурьбой отправились в рубку и прежде всего нацепили на лоб обручи с «третьим глазом» — знаете, эти портативные телепередатчики для разведчиков-одиночек, чтобы можно было непрерывно передавать визуальную и акустическую информацию — все то, что видит и слышит сам разведчик. Простая, но остроумная штука, ее совсем недавно стали включать в комплекты оборудования ЭРов. Пришлось немножко повозиться, пока мы подгоняли обручи, чтобы они не давили на виски, не сваливались на нос и чтобы объектив не экранировался капюшоном. Пока мы возились, в рубку ввалился Тендер с огромным количеством самой разнообразной аппаратуры. Тут был и транслятор, и ручной вычислитель, и эти штуки — забыл, как называются, — для анализа запахов, и еще много чего. Он свалил все это на стол и с огромным удивлением спросил: «Как, вы еще здесь?» Не знаю, куда это он так спешил: горизонты были чисты, Малышом и не пахло. Потом Дик отправился к себе в каюту искать мяч, а я выпустил на волю Тома и погнал его на взлетную полосу. Солнце уже поднялось, ночной морозец спал, но было все-таки еще очень холодно. Нос у меня сразу закоченел. Вдобавок легким, но очень злым ветерком-хиусом тянуло с океана.

Я немного погонял Тома по полосе, чтобы дать ему размяться. Том был страшно доволен и все время испрашивал приказаний. Потом подошел Дик с мячом, и мы, чтобы не замерзнуть, немножко постукали — честно говоря, не без удовольствия. Я все ждал, что Дик по своему обыкновению войдет в азарт, но он был какой-то вялый. В конце концов мне это надоело, и я спросил, что с ним. Он поставил мяч на рубчатку полосы, сел на него, подобрав доху, и пригорюнился. Том немедленно придвинулся к нему и спросил приказаний, но Дик не обратил на него никакого внимания.

— В чем все-таки дело? — спросил я.

Дик посмотрел на меня и отвернулся.

— Может быть, ты все-таки ответишь? — спросил я, не столько уязвленный, сколько удивленный такой невежливостью.

— Ветерок нынче, — произнес Дик, рассеянно оглядывая небо.

— Ветерок нынче, — повторил я в недоумении.

— Да, ветерок. Интересно, как там у них на экранах, видимость хорошая?

Тут до меня дошло.

— Бакал-дака, — произнес он. — Треке-тикий глаказ. Накас слыкы-шики-укут.

— Сакам бакал-дака, — ответствовал я. — Такам жеке тра-кан-сляка-токор…

— И то верно, — сказал Дик, — Вот я и говорю: ветерок, мол.

— Да-а, — подтвердил я. — Что ветерок, то ветерок.

Но в общем я не понимал, что происходит с Диком. Видно было, что замысел Тендера ему не нравится, но почему — это было мне недоступно. Лично я считал, что это совершенно правильный план: раз уж аборигены такие пентюхи, то единственный путь к ним лежит через Малыша. Значит, Малыша надобно завоевать прочно и окончательно. Тендеру это, по-видимому, не удалось, он призвал нас на помощь, почему бы не попробовать? Я, например, с удовольствием бы повозился с Малышом. Я вообще люблю детей, особенно таких вот: самые интересные ребятишки — в десять-двенадцать лет…

Я постоял возле Дика, пытаясь придумать какую-нибудь нейтральную тему для беседы, ничего, кроме того же ветерка, не придумал, и вдруг, неожиданно для себя, решил пройтись. Я ведь ни разу еще не бродил здесь по окрестностям, без малого неделю здесь нахожусь, а по земле этой так толком и не ходил, только на экранах видел. К тому же был шанс наткнуться где-нибудь в зарослях на Малыша, а это было бы уже не только приятно, но и полезно для дела: завязать с ним беседу в привычной для него обстановке. Я изложил все эти соображения Дику и, увидев, что ответа от него не дождешься, сунул нос в меховой воротник, засунул руки поглубже в карманы и направился к болоту. Том, изнемогая от услужливости, покатил было за мной, но я велел ему оставаться на месте и ждать дальнейших указаний.

В болото я, конечно, не полез, а двинулся в обход, продираясь через заросли кустарника. Жалкая была здесь растительность — бледная, худосочная, вялые синеватые листочки с металлическим отливом, хрупкие узловатые веточки, пятнистая оранжевая кора. Кусты редко достигали моего роста, так что вряд ли Вандерхузе рисковал здесь своими бакенбардами. Под ногами упруго подавался толстый слой палых листьев, перемешанных с песком, в тени искрился иней. Но при всем том растительность эта вызывала к себе определенное уважение; наверное, очень нелегко было ей произрастать здесь: ночью температура падала до минус двадцати, днем редко поднималась выше нуля, а под корнями сплошной соленый песок. Не думаю, чтобы какое-нибудь земное растение сумело бы приспособиться к таким безрадостным условиям. Мне страшно было подумать, что среди этих промерзших кустов по мерзлому заиндевелому песку бродит, ступая босыми пятками, голый человечек.

Мне почудилось какое-то движение в густых зарослях справа. Я остановился, позвал: «Малыш!», но никто не откликнулся, и я пошел дальше. Мерзлая ледяная тишина окружала меня. Ни шелеста листвы, ни жужжания насекомых — все это вызывало странное ощущение, словно я двигался среди театральных декораций. Я обогнул длинный язык тумана, высунувшийся из болота, и стал подниматься по склону холма. Собственно, это была песчаная дюна, заросшая кустами. Чем выше я поднимался, тем тверже становилась под ногами песчаная поверхность. Выбравшись на гребень, я огляделся. Корабль скрывали от меня облака тумана, а взлетная полоса была видна хорошо: весело и жарко блестела под солнцем рубчатка, по-прежнему пригорюнившись сидел на мяче Дик, и грузный Том неуверенно топтался возле него. И тут я заметил следы на промерзшем песке — темные влажные пятна среди серебристого инея. Малыш проходил здесь и проходил совсем недавно. Сидел у самого гребня, а потом поднялся и пошел вниз по склону, удаляясь от корабля. Цепочка следов тянулась в заросли, забившие дно лощины между дюнами. «Малыш!» — снова позвал я, и снова он не отозвался. Тогда я тоже стал спускаться в лощину.

Я нашел его сразу. Мальчик лежал ничком, вытянувшись во всю длину, прижавшись щекой к земле и охватив голову руками. Несмотря ни на что, он казался очень странным и почти невозможным здесь, не вписывался он в этот ледяной пейзаж, противоречил ему. В первую секунду я даже испугался, не случилось ли что-нибудь. Слишком уж здесь было холодно, неприютно. Я присел рядом с ним на корточки, окликнул его, а потом, когда он промолчал, легонько шлепнул его по голому поджарому заду. Это я впервые прикоснулся к нему и чуть не заорал от неожиданности: он показался мне горячим, как утюг.

— Когда вы уходите? — спросил Малыш, не поднимая головы.

— Не знаю, — честно сказал я. И вдруг разозлился: мы к нему и так, и этак, а он твердит, как попка, одно и то же — когда уходите, когда уходите. — Слушай, — сказал я. — Что ты затвердил одно и то же? Чем мы тебе не угодили? Нам же интересно с тобой, понимаешь?

— Понимаю, — сказал Малыш и вдруг сел — перелился из лежачего в сидячее положение. — Я все понимаю, — сказал он. — А вот вы ничего не понимаете.

Я невольно опустил глаза. Страшненькое у него было все-таки лицо.

— Я очень хорошо понимаю, — продолжал Малыш, — что вы хотите через меня познакомиться с моими друзьями. Вы все думаете, что мои друзья как я. Но со мной можно знакомиться, а с ними нельзя.

— Почему? — спросил я, — Они не хотят с нами знакомиться?

— И опять ты не понимаешь. Хочет с тобой знакомиться море?

Я посмотрел на океан. Океан был черный и неприветливый.

— Не знаю, — сказал я. — Может быть, и хочет. Только я вот не хочу.

Малыш, видимо, был озадачен.

— Море не умеет хотеть знакомиться, — возразил он.

— Как знать, — туманно сказал я. Мы помолчали.

— Слушай, Малыш, — сказал я. — Давай сегодня о твоих друзьях не говорить. Мы по тебе соскучились — Дик и я. Пошли с нами играть.

— Не пойду, — сказал Малыш.

— Почему?

— Мне нельзя к вам ходить.

Гм, подумал я. Это что-то новенькое. Я сразу же вспомнил следы на гребне. Малыш, видимо, долго сидел там и смотрел на нас, а потом, заметив меня, ушел.

— Никто не узнает, — сказал я. Наудачу сказал. И по-видимому невпопад.

— Никто не узнает чего? — спросил Малыш.

— Ну… что ты с нами немножко поиграешь.

— Почему никто? Ты узнаешь, Дик узнает, Каспар узнает, Яков узнает. И этот большой… Том… тоже узнает.

— Но мы никому не скажем, — пообещал я.

— Что не скажете?

Как-то у меня неладно все получалось. Как-то я его не понимал. А он, по-видимому, меня не понимал.

— Ладно, — сказал я. — Все это пустяки. Пойдем, я научу тебя управлять Томом.

Малыш вскочил и сейчас же снова сел. Очень неудобно сел, я бы и двух секунд так не просидел.

— Нет, — сказал он. — Нельзя.

— Дик обещал покатать тебя на глайдере, — сказал я. — Ты будешь летать в воздухе, и все будет внизу — горы, болота, айсберг… Ты ведь никогда не летал?

— Летал, — ответил он. Я так и подпрыгнул.

— На чем?

По лицу его прошла мгновенная рябь, поднялись и опустились плечи.

— У вас нет этого слова, — сказал наконец он. — Это был как ваш глайдер, только живой.

— Птица? — спросил я и изобразил руками.

— Птица… — повторил Малыш. Он тоже помахал руками. — Нет, — сказал он. — Это не имеет никакого смысла.

— Ну птица! — убеждающе сказал я. — Летает по воздуху и машет такими специальными руками… крыльями.

Он не понимал меня, и тогда я отломил веточку и изобразил на песке птицу.

— А! — сказал он живо. — Это я видел во сне! Похоже! Откуда ты знаешь?

— Во сне? — удивился я. — У вас здесь разве есть птицы?

— У нас здесь было много летающих. Очень много. Но давно уже нет. Сотни, сотни и миллионы дней назад.

— Как же ты мог их видеть во сне?

— Не знаю, — сказал Малыш. — Лучше скажи мне, почему вы все-таки не уходите?

— Нам интересно, — сказал я проникновенно. — У нас много вопросов к тебе и к твоим друзьям. Ты ведь знаешь, как это интересно — получать ответы на вопросы.

— Да, — сказал Малыш шепотом. — Да. Это так. Это ужасно. Это очень плохо.

— Да почему же плохо, елки-палки?

— Скажи, Стась, что у вас самое любимое в мире? Я удивился.

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Я люблю бегать, я люблю играть, я люблю плавать. Еще больше я люблю… — Он помолчал. — Я люблю спрашивать. Еще больше я люблю узнавать, чего не знал раньше. Ты все это любишь?

— Да, — сказал я. — У нас почти все любят это.

— А что ты любишь еще больше этого? Я не понимал его.

— Когда я был совсем маленьким, — сказал Малыш, — меня любили два человека, такие, как вы. Я помню, что они любили меня больше всего. Может быть, больше, чем друг друга, хотя друг друга они тоже любили больше всего…

Я, наконец, понял.

— Ты спрашиваешь — кто дороже всего? Это называется «дороже», «самый дорогой».

— Пусть так. Кто для тебя самый дорогой?

— Мама, отец. Друзья. Дик, например.

— Они дороже всего?

— Да.

— И для них ты можешь отказаться от бегать, плавать, спрашивать, узнавать?

— Н-ну… — проговорил я, — это неправильный вопрос. Ты знаешь, что бывают неправильно поставленные вопросы…

— Знаю, — сказал Малыш. — Но мой вопрос правильный. — Он вскочил. — Пойдем играть, — сказал он и испустил душераздирающий вопль. Эхо еще не замерло в горах, а мы уже наперегонки неслись через кустарник. И я был очень горд. Впрочем, скоро мне стало не до гордости.

Малыш скользил меж кустов, как солнечный зайчик. По-моему, он не задел ни одной ветки и вообще ни разу не коснулся земли. А я в своей дохе с электроподогревом ломил напролом как слон, только трещало вокруг. На опушке зарослей Малыш приостановился, дождался меня и сказал:

— Я не знаю, что такое мама и отец. Самое дорогое для меня — это друзья.

— Прекрасно! — воскликнул я, переводя дух. — Это очень хорошо! Я бы очень хотел стать твоим другом, чтобы ты стал моим и Дика, и чтобы твои друзья стали нашими друзьями…

— Мои друзья не могут стать вашими друзьями, — сказал Малыш. Мы пошли шагом.

— А я уверен, что могут, — сказал я. — Ты очень славный, хороший, Малыш. У такого, как ты, могут быть только очень хорошие друзья… Они хорошие и мы хорошие, значит, все будет хорошо!

Малыш покосился на меня.

— Ты умеешь узнавать, что будет?

— В данном случае это нетрудно, — бодро сказал я.

— Ты не умеешь узнавать, что будет, — убежденно сказал Малыш. — Вы никто не умеете. Мои друзья хорошие — да. Лучше всего на свете. И вы хорошие, но хорошо не будет. Никак не будет. Вам будет никак, а моим друзьям будет или никак, или плохо.

Я не нашелся, что сказать, и некоторое время мы шли молча. Сформулировано было достаточно четко, но я все-таки не был уверен, что мы с Малышом правильно понимаем друг друга. Я подумал было, что, наверное, имело бы смысл рассказать ему, что мы не впервые встречаемся с разумными существами других миров и что никогда им еще не было плохо. «Никак» — бывало, это верно, но плохо — никогда. Но потом я решил, что то не мое дело, лектор из меня неважный, а Тендер сам ему и расскажет, и покажет все, что найдет нужным. И поэтому я сказал только:

— Мы очень хотим, чтобы было хорошо, и мы очень не хотим, чтобы было плохо.

— И вы очень не хотите, чтобы было никак, — сказал Малыш.

— Да, — признался я. — Этого мы тоже не хотим.

Мы уже огибали болото, и перед нами открылся берег с кораблем и взлетная полоса, когда Малыш сказал:

— А если бы меня не было? Что бы вы делали? Я пожал плечами.

— Мы, вероятно, так ничего бы и не узнали о твоих друзьях, мы бы заселили эту планету. Правда, наверное, рано или поздно твои друзья дали бы о себе знать, но если бы они дали о себе знать слишком поздно, могло бы быть плохо.

Мы ступили на рубчатку. Том уже катил нам навстречу, мигая всеми сигнальными лампами, которыми он располагал.

— А если бы я сейчас исчез? — спросил Малыш.

— Это было бы плохо, — сказал я. — Прямо не знаю, что бы мы без тебя делали. Так что ты уж лучше не исчезай.

— Ну а что бы вы все-таки стали делать?

— Попытались бы тебя найти.

— А если бы не нашли?

— Нашли бы. Мы здорово умеем искать.

Малыш замолчал, а тут набежал Том, и началась потеха. Из Малыша градом посыпались вопросы. Я не успевал отвечать. Том не успевал выполнять обрушившиеся на него команды. И только Малыш все успевал. Со стороны все это выглядело, наверное, очень весело. Да нам и на самом деле было весело, даже Дик в конце концов разошелся. Наверное, мы были похожи на расшалившихся подростков, удравших с уроков на берег океана. Сначала была еще какая-то неловкость, сознание того, что мы не развлекаемся, а работаем, мысль о том, что за каждым нашим движением следят, а потом все это как-то забылось. Остался только мяч, летящий тебе прямо в лицо, и азарт удачного удара, и злость на неуклюжего Тома, и звон в ушах от удалого гиканья, и резкий отрывистый хохот Малыша — мы впервые услышали тогда его смех, да он и сам, вероятно, смеялся тогда впервые в жизни. Это были странные игры. Малыш выдумывал их правила на ходу. Он оказался невероятно вынослив, азартен, он не упускал ни единого случая продемонстрировать перед нами свои физические преимущества. Он навязал нам соревнование, как-то само собой получилось, что он стал играть один против нас троих, и мы все время проигрывали. Сначала он выигрывал, потому что мы ему подыгрывали. Потом он выигрывал, потому что мы не понимали его правила. Потом мы поняли правила, но нам с Диком мешали дохи. Потом мы решили, что Том слишком неуклюж, и исключили его из игры, Дик вошел в азарт, заиграл в полную силу. Я тоже делал все, что мог. Но мы проигрывали очко за очком. Мы ничего не могли сделать с этим молниеносным дьяволенком, который перехватывал любые мячи, сам бил очень точно и сильно, негодующе вопил, если мяч задерживался в наших руках дольше секунды, и совершенно сбивал нас с толку своими фантомами или, того хуже, манерой мгновенно исчезать из виду, с тем чтобы появиться столь же мгновенно совсем в другом месте. Мы не сдались, конечно, от нас столбом шел пар, мы задыхались, мы потели, мы орали друг на друга, но мы дрались до последнего. И вдруг все кончилось.

Малыш вдруг остановился, проводил взглядом мяч и сел на песок.

— Это было хорошо, — сказал он. — Я никогда не знал, что бывает так хорошо. А теперь я пойду.

— Куда ты пойдешь? — спросил я, еле выговаривая слова. — Пойдем с нами в корабль. Тебе надо поесть. Мы тебя накормим, как ты привык.

— Посмотрим видеофон, — сказал Дик, подходя. — Тебе будет интересно.

— Нет, — сказал Малыш — Мне это не интересно. Но у меня есть вопрос. Как это называется: если человек ушел под воду и не вышел; если на человека упали с горы большие камни; если человек был живой и перестал?

— Это называется — человек умер, — сказал я.

— А что бы вы стали делать, если бы я умер?

— Мы бы снова сделали тебя живым, — сказал я.

— Это можно сделать?

— Да, конечно. Это называется реанимация.

— Значит, вы не умираете?

— Умираем, конечно, — сказал я. — Реанимацию не всегда можно произвести. Если человек очень стар и устал жить… или если человек умер очень давно… или если человек очень поврежден… А разве твои друзья не умирают?

— Ты не понимаешь, — сказал Малыш и встал. Он даже не попрощался — просто повернулся и пошел прочь.

Некоторое время мы смотрели ему вслед, потом Дик крикнул: «Малыш!», сорвался с места, догнал его и пошел рядом. Я подобрал свою доху, оделся, нашел доху Дика и нерешительно направился за ними. У меня на душе был какой-то неприятный осадок: не люблю разговоров о смерти. Впрочем, Малышу все это, наверное, интересно, а голова у него работает совсем не так, как у нас. Да и умирают здесь, на планете, кажется, не так, как у нас. Удивительно все-таки получается: почти на все вопросы о своих друзьях Малыш отвечает: вы не понимаете. Может быть, мы действительно чего-то не понимаем? Очень основательно, с самого начала и до самого конца не понимаем.

Я увидел, что Дик остановился, а Малыш пошел дальше. Дик повернулся и двинулся ко мне навстречу. Я подал ему доху. Дик был мрачен.

— Ну, что? — спросил я.

— Мы ничего не понимаем, — сказал Дик. — Он все время твердит, что мы ничего не понимаем.

— Мне он тоже… — начал я и осекся. — Дик, — сказал я. — Ты потерял «третий глаз».

— Я его не потерял, — сказал Дик:

Авторы несколько раз правят этот текст, изменяя какие-то его части, пока он не становится похож на окончательный. К примеру, первый рассказ Малыша в начале шестой главы выглядел так:

— Курвиспат, — отчетливо выговорил Малыш и пересел на правую пятку. — Я давно знал, что люди придут снова. Я ждал. Мне было плохо. Потом я увидел: люди пришли. Я знал, что нужно делать, но еще не знал — как. Я много размышлял. Здесь. Рядом с вами. Я знал: люди придут, будет плохо. Я размышлял и понял, что они обязательно уйдут, и тогда будет хорошо, но я не знал — когда. Надо было узнать. Я много размышлял и понял: надо выбрать одного и спросить. Я не прятался. Я приходил сюда много раз.

Отличается и часть разговора Тендера-Комова с Горбовским.

— Каспар, как вы представляете себе дальнейшую судьбу Малыша?

Предчувствие, что меня сейчас же, немедленно, в мгновение ока, с наивозможной быстротой и прямотой попросят из рубки, достигло во мне апогея. Я съежился и перестал дышать.

Тендер сказал:

— Малыш будет посредником между Землей и аборигенами.

— Я понимаю, — сказал Горбовский. — Это было бы прекрасно. А если „контакт не состоится? А если…

— Леонид Андреевич! — произнес Тендер жестко. — Давайте говорить прямо. Давайте выскажем вслух то, о чем мы с вами сейчас думаем, и то, чего мы опасаемся больше всего. Я стремлюсь превратить Малыша в орудие Земли. Для этого я всеми доступными мне средствами и совершенно беспощадно, если так можно выразиться, стремлюсь восстановить в нем человека. Вся трудность заключается в том, что человеческая психика, человеческое, земное отношение к миру в высшей степени, по-видимому, чужды аборигенам, воспитавшим Малыша. Поэтому волей-неволей я, в процессе этого перевоспитания, вынужден с кровью и с мясом отдирать Малыша от тех, кого он любит больше всего на свете; волей-неволей я, по-видимому, восстанавливаю Малыша против его воспитателей, разочаровываю его в них, подрываю их авторитет и таким образом подвергаю психику Малыша возрастающему напряжению. Это напряжение уже сейчас достигло такой стадии, что он, как вы могли отметить, заговорил о своем исчезновении и смерти. Но если контакт состоится, если мне удастся вступить в непосредственную связь с аборигенами, все эти напряжения спадут сами собой, и будет достигнуто некоторое равновесное состояние. Мы быстро убедим Малыша, что наши цивилизации — это равные партнеры, со своими достоинствами и недостатками, и он, как посредник между нами, сможет всю жизнь черпать и с той, и с другой стороны, не опасаясь ни за тех, ни за других. Он будет горд своим исключительным положением, жизнь его будет радостна и полна. Если же контакт не состоится… — Тендер помолчал. — Что ж, мы должны, мы обязаны рискнуть. Такого случая больше не будет никогда. Такова моя точка зрения, Леонид Андреевич.

— Понимаю, — сказал Горбовский. — Знаю ваши идеи, ценю их. Знаю, во имя чего вы предлагаете рискнуть. Но согласитесь, риск не должен превышать какого-то предела. Поймите, с самого начала я был на вашей стороне. Я понимал, что мы рискуем, мне было страшно, но я все думал: а вдруг обойдется?

Какие перспективы, какие возможности! И еще я все время думал, что мы всегда успеем отступить. Мне и в голову не приходило, что Малыш окажется таким коммуникабельным, что дело зайдет так далеко уже через двое суток… — Горбовский сделал паузу. — Каспар, контакта ведь не будет. Пора бить отбой.

— Контакт будет, — сказал Тендер.

— Нет, не будет. Малыш хочет, чтобы мы ушли. Малыш все время повторяет, что мы ничего не понимаем. Малыш несколько раз совершенно недвусмысленно заявлял, что его друзья знать нас не хотят, что они не могут нас знать, даже если бы захотели. Малыш потому и хочет, чтобы мы ушли, что знает: никакого контакта никогда не будет, будет или никак, или плохо. Плохо, Каспар! Альтернатива — либо никак, либо плохо. Не либо хорошо, либо никак.

— Вы хотите сказать, что мы имеем дело со свернувшейся цивилизацией.

— Да. С разумом, замкнутым на себя.

— Но это противоречит фактам. Перед нами стерилизованная планета. Явный результат мощной деятельности, направленной вовне. Предположим даже, что это произошло много тысяч лет назад. Но Малыш! Они спасли Малыша! Зачем? Зачем это нужно цивилизации, замкнувшейся на себя, отрешившейся от внешнего мира?

— Ну, во-первых, даже теоретически никогда не предполагалось, что может существовать цивилизация, замкнутая на себя без остатка. Конечно, какая-то функциональная деятельность, направленная вовне, остается… хотя бы санитарно-гигиеническая. А что касается Малыша… Ведь если цивилизация достаточно стара, гуманизм ее мог успеть превратиться в безусловный социальный рефлекс, в социальный инстинкт. Ребенок был спасен не потому, что этого требовали писаные законы местного общества, а потому что в такой акции была потребность.

— Все это возможно, — сказал Тендер. — Но это означает только, что процесс нашего сближения с ними будет очень длительным. Может быть, понадобится на порядок больше времени, чем для сближения с обычной, разомкнутой цивилизацией… Нет, Леонид Андреевич, обо всем об этом я думал, и вы сами хорошо понимаете, что ничего нового мне не сказали. Ваше мнение против моего, и только. Вы предлагаете отступиться, а я хочу использовать этот единственный шанс до конца.

— Каспар, так думаю не только я, — тихонько сказал Горбовский.

— Кто же еще? — спросил Тендер с легкой усмешкой. — Август-Иоганн-Мария Бадер?

— Нет, и не только Бадер. Честно говоря, я скрыл от вас одну козырную карту, Каспар. Дело в том, что мы сразу обратили внимание на странное повреждение, которое получил «аист» Семеновых. И мы сразу принялись обшаривать околопланетное пространство. И вот два часа назад пришло сообщение, что его нашли. — Горбовский замолчал.

В черновике разговор о будущем человечества происходит у Стася не с Диком-Майкой, а с самим Тендером-Комовым, уже после разговора последнего с Горбовским.

— Наверное, придется выждать, — сказал я. — Что ж делать… Да и Малыш, может быть, больше не придет… во всяком случае, скоро не придет.

Тендер усмехнулся краем рта.

— Малыш-то придет, — сказал он. — Он слишком любит задавать вопросы. А представляете, сколько у него теперь появилось новых вопросов?

Это было почти слово в слово то, что сказал в кают-компании Вандерхузе.

— Тогда, может быть… — начал я нерешительно, — может быть, нам действительно лучше…

— Может быть, — сказал Тендер. — Но неужели никто из вас не понимает, что Малыш — это случай единственный, случай, по сути дела, невозможный, а потому единственный и последний. Ведь этого больше не случится никогда. Понимаете? Ни-ког-да!

— Да ведь риск… — пробормотал я. — Жалко…

Тендер снова усмехнулся краем рта. Ну что я ему мог сказать? После Горбовского, после него самого, что ему мог сказать незаметный рядовой кибертехник, двадцати лет, стаж практической работы шесть с половиной суток, парень, может быть, и неплохой, трудолюбивый, интересующийся и все такое, но, прямо надо признать, невеликого ума, простоватый, невежественный…

— Простите, Каспар, — сказал я неожиданно для себя. — Горбовский все время говорил о каких-то ваших идеях, о том, что он их ценит, понимает… Я в ксенопсихологии разбираюсь плохо, но мне показалось почему-то, что речь шла не о ксенопсихологии, о чем-то более общем…

Я замолчал, испугавшись, что лезу в душу и вообще не в свое дело.

— Мои идеи, — проговорил Тендер. — Какие так мои идеи… Этим идеям сто лет. Фаворский, Боровик, Микава, Доджес… Вам знакомы эти имена?

Я помотал головой.

— Мало, мало вы знаете, — продолжал Тендер с горечью. — Мало думаете. Ограниченно думаете. Наука, стройка, спорт, любовь, дружба — что у вас еще? Все довольны, веселы, живете, как играете… Вот вы, Стась, вам двадцать лет, вы хороший специалист, и у вас полно друзей. А как вы представляете себе человечество век спустя? Всего только век…

— Как я представляю? — Уж об этом-то мы говорили много. — Конец биологической революции, — начал я бодро, — преодоление галактического барьера, выход в нуль-мир, реализация Парсиваля… то есть, я хочу сказать, реализация П-абстракций, широкое распространение контактного видения…

— Я не спрашиваю вас, как вы представляете себе достижения человечества через век. Я спрашиваю: как вы представляете себе само человечество через век.

Я озадаченно молчал. Я не понимал разницы.

— Вот и я тоже не знаю, — сказал Тендер, подождав. — А нам это надо знать. И внутри человечества ответ на этот вопрос мы не найдем. Земной человек выполнил все поставленные им перед собой задачи, и стал человеком галактическим. Но галактический человек не есть просто земной человек, живущий в галактических просторах по законам Земли. Это нечто большее. С иными законами существования, с иными целями существования. А ведь мы не знаем ни этих законов, ни этих целей. По сути, речь идет о формулировке идеала галактического человека. Идеал земного человека строился в течение тысячелетий на опыте предков, на опыте самых различных форм живого на нашей планете. Идеал человека галактического, очевидно, следует строить на опыте галактических форм жизни, на опыте историй разных разумов Галактики. Пока мы даже не знаем, как подойти к этой задаче, а ведь нам предстоит ее еще решать! Причем решать так, чтобы свести к минимуму число возможных жертв и ошибок. Понимаете, Стась?

— Н-не совсем, — проговорил я. — По-моему, я это и говорил.

— Нет. Вы не это говорили. Сто тысяч лет человечество пробиралось по узкой пещере, перебиралось через завалы, продиралось через заросли, гибло под обвалами, забиралось в тупики, но всегда впереди была синева, свет, цель, и вот мы вышли из ущелья под синее небо и разлились по равнине… Да, равнина велика, есть куда разливаться. Но теперь мы видим, что это — равнина, а над нею небо. Новое измерение. Да, на равнине хорошо, и можно вволю заниматься реализацией П-абстракций. Казалось бы, никакая сила не гонит нас вверх, в новое измерение… — Тендер вдруг оборвал себя. — А, все это болтовня, — сказал он, поднимаясь. — Пойду спать. Мне до вахты осталось всего три часа. — Он направился к выходу, но остановился и сказал: — Человечество никогда не ставит перед собою задач, которые не готово решить. Это глубоко верно. Но ведь это и мучительно…

Он ушел, а я остался сидеть лицом к рации и спиной к экрану и старался разобраться не столько даже в мыслях, сколько в чувствах. Галактический идеал… Это было непонятно. По-моему, люди в космосе совсем не становились какими-то там галактическими. Я бы сказал, наоборот, люди несли Землю в космос, земной комфорт, земные нормы, земную мораль. Если уж на то пошло, то для меня, да и для всех моих знакомых ребят, идеалом будущего является наша маленькая планетка, распространившаяся до крайних пределов Галактики, а потом, может быть, и за эти пределы… И аналогия, которую привел Тендер насчет пещеры и равнины, была какая-то неудачная, неубедительная. В конце концов, нет никакой силы, которая бы толкала нас с этой самой равнины в новое измерение… принимая, что равнина бескрайняя, конечно, и что дел на ней хватит на миллион лет… Хотя, конечно, с другой стороны, действительно, есть какая-то мучительность в том, что мы ограничены в формулировках наших задач. Всякая ограниченность мучительна, если угодно… Как бы то ни было, ясно, что если Тендер увлечен такими фантасмагорическими идеями, то контакт ему нужен, конечно, не для обмена технологическими рецептами и не для заполнения пустующих клеток ксенологических таблиц. Но в другой стороны — Малыш… Нет, так нельзя ставить вопрос: будущее Малыша или будущее всего человечества. Тут какая-то логическая каверза, вроде апорий Зенона… А вдруг не каверза? Вдруг вопрос так и стоит?

И временами отличаются вопросы Малыша, которые он задает Стасю уже в эпилоге.

Между прочим, я совсем не исключаю, что он не столько обдумывает новую информацию, сколько выслушивает мнение о ней своих равнодушных «друзей» за горизонтом. Мне это кажется потому, что иногда, по второму заходу, он задает очень уж странные вопросы.

— В прошлый раз ты рассказывал мне о мозге, — продолжает он. — А откуда ты знаешь, что люди думают головой?

Я слегка ошарашен и начинаю барахтаться. Он слушает меня по-прежнему внимательно, я постепенно выплываю, нащупываю твердую почву под ногами, и все идет гладко, и оба мы вроде бы довольны, но когда я заканчиваю, он говорит:

— Нет, это очень частное. Это не всегда и не везде. Если люди думают и помнят головой, откуда я помню птиц, которых никогда не видел?

— Этого мы еще толком не знаем, — признаюсь я. — Есть предположение, что твои друзья пробудили в тебе генетическую память…

— Что такое генетическая память? — немедленно осведомляется он.

Я очень неважно представляю себе, что такое генетическая память, и обещаю рассказать ему об этом в следующую встречу.

lt;…gt;

— Иди спать, — повторяет Малыш. — Но только скажи мне сначала: пока ты спишь, никто не придет на этот берег?

— Никто, — говорю я, как обычно. — Можешь не беспокоиться.

— Это хорошо, — говорит он с удовлетворением. — Так ты спи, а я пойду пообщаюсь с моими друзьями.

— Конечно, иди, — говорю я, не вдаваясь в детали. У нас не принято говорить о друзьях Малыша. Эти разговоры беспокоят его, а толку от них никакого.

При доработке черновика много внимания Авторы уделяют и мелкой стилистической правке повести.

Иногда они долго ищут наиболее правильное слово.

Услышав впервые плач, Стась замечает: «Где-то далеко, на другом конце корабля, за многими дверями отчаянно плакал, надрываясь и захлебываясь, какой-то…» Далее следует напечатанное «малыш», затем слово вычеркивается и вписывается «карапуз», снова вычеркивается и заменяется на «младенец», снова вычеркивается и вписывается уже окончательное «ребеночек». И далее, когда Стась по плачу пытается определить возраст ребенка, он думает: «…и не обиженный рев мальчугана или девчушки лет четырех-пяти…» МАЛЬЧУГАНА ИЛИ ДЕВЧУШКИ Авторы изменяют на КАРАПУЗА.

Размышляя о том, как его отстраняют от работы и сочувствуют ему, Стась думает о «сокрушительных шквалах сочувствия и жалости». «Сокрушительные» сначала были «гигантскими», «шквалы» тоже нашлись поиском оптимального слова: «валы», «волны». Веточку, которой Комов постукивает себя по сапогу, Авторы тоже поначалу называли то прутиком, то сучком. Принесенное Малышом Авторы сначала называют «грудой сучьев», затем — «кучкой прутьев».

Долго ищется и правильное слово для описания действия Стася, когда он впервые увидел Малыша. «И тогда я БРОСИЛСЯ за ним»… «И тогда я КИНУЛСЯ за ним»… «И тогда я РВАНУЛСЯ за ним». Бег Малыша тоже описывался по-разному: он бежал и «как-то странно отмахивал левой рукой», затем «как-то странно двигал на бегу разведенными локтями». Когда Дик (Майка) и Стась возвратились в корабль и пытаются рассказать об увиденном, Тендер (Комов) их прерывает: «Помолчите, — брезгливо произнес Тендер», «Помолчите, — приказал Комов», «Помолчите, — прервал ее Комов». Откровенный рассказ Стася, что случилось с ним за эти три дня, Дик (Майка) слушает «с жадностью»… «с раскрытым ртом»… «приоткрыв рот».

Интерком в рукописи сначала «трещит», позже Авторы изменяют на «верещит», иногда «поет».

Объявляя тревогу, Вандерхузе «ткнул указательный палец правой руки в кнопку наружного аварийного радиовызова "Всем немедленно вернуться на борт", а указательный палец левой руки — в кнопку "Всем собраться в рубке"». Позже Авторы несколько изменяют описание этого: «…нажал сразу две клавиши: наружного аварийного радиовызова "Всем немедленно вернуться на борт" и внутреннего сигнала "Всем собраться в рубке"». Варьируются и его команды, отданные Стасю. «Бегом наверх» — «Бегом вниз» — «Бегом на пост УАС», и привести в готовность «противометеоритную пушку» — «зенитную ПМП» — «носовую ПМП».

Иногда замена слова обусловлена конкретизацией объекта. К примеру, при перечислении обязанностей на биологически активной планете присутствует «обеспечение упомянутой ЗАББ от проникновения из-под почвы». ПРОНИКНОВЕНИЕ Авторы заменяют на НАПАДЕНИЕ. Толкование слова «некротический» в словаре произвело на Стася сначала «определенное», затем Авторы находят более точное: «тяжелое» впечатление. Интерком вначале назывался внутренним видеофоном. В перечне повреждений корабля сначала — «разрушена двигательная часть», затем «разрушен рейсовый двигатель»; «раздел, который касается утечки выжившей кибертехники» — «раздел об утечке выжившей кибертехники».

Иногда правка направлена на усиление эмоциональности сказанного или описанного. Сначала Авторы называют солнце планеты Малыша — «скупое лиловое светило», затем изменяют на «хилое лиловое светило».

На заявление Стася, что не нужно было торопиться с пресмыкающимися, Вадик, отвечая, сначала ОСКОРБИЛСЯ, затем ВОЗРАЗИЛ: «А кто с ними торопится?» И замечание Вадика сначала звучит так: «Слишком здесь жарко», затем: «Жарища же!» Сравнивая океан с кошмарно большой ванной, сначала он называет ее ГИГАНТСКОЙ, затем — НЕВЕРОЯТНОЙ.

После наказания Майки Вандерхузе ел салат сначала — «со скорбным выражением на верблюжьей физиономии», затем — «с постным видом».

Иногда правка касается и более правильного описания происходящего.

О роботах Авторы сначала пишут: «Джек и Рекс усердно работали, и Том уже пошел опять, но в первые секунды как-то странно…», потом УЖЕ ПОШЕЛ ОПЯТЬ они заменяют на ТОЖЕ ДВИНУЛСЯ.

Когда Стась рассказывает Комову о вчерашнем дне, он не говорит «о неподобающих звуках и прочих собственных эмоциях», позже Авторы меняют это словосочетание на «интимные подробности».

О Комове Стась думает: «Вечно он смотрит поверх всех голов и думает о чем-то своем, дьявольски возвышенном». Позже «смотрит поверх всех голов» Авторы заменяют на «высматривает что-то за далекими горизонтами».

Голос Вандерхузе, который слышит Стась, описывается так: сначала Вандерхузе «бубнил», затем — «гудел».

Имитация Комовым речи леонидян подается так. Сначала: «…потом вдруг как-то жутко скривил рот и залаял»; окончательный вариант: «плотно прижал пальцем верхнюю губу и вдруг приглушенно залаял».

Во фразе «…смутные комовские идеи вертикального прогресса получали наконец экспериментальный фундамент…» ПОЛУЧАЛИ меняется на ОБРЕТАЛИ.

Авторы пытались и поточнее описать внешний вид Малыша. «Рыжеватые свалявшиеся волосы беспорядочными космами спадали на лоб и на плечи, торчали в разные стороны, МОЩНЫМ хохлом ПОДНИМАЛИСЬ на макушке». МОЩНЫМ изменяется на ЛИХИМ, ПОДНИМАЛИСЬ на ВЗДЫМАЛИСЬ.

Стась, пристроившись у рации, «просмотрел вновь прибывшие радиограммы, не нашел ничего срочного и передал их Вандерхузе». Авторы правят ВНОВЬ ПРИБЫВШИЕ на НОВЫЕ, а НАШЕЛ на ОБНАРУЖИЛ.

Впервые «Малыш» был опубликован в журнале «Аврора» (1971). Затем — в сборнике «Талисман» (1973). После были публикации в авторских книгах АБС — вместе с ПХХНВ (1975), в скандально известном сборнике «Неназначенные встречи» (1980) и в 1985 году вместе с ПНА, «Стажерами» и ПИП.

Первое издание «Малыша», как это неоднократно бывало с другими произведениями АБС, с одной стороны, было не до конца вычищено, стилистически поправлено; с другой стороны, иногда давало правильные формы и варианты того или иного слова, которое в более позднем издании (книжном) искажалось и далее переиздавалось в том же виде.

К примеру, в самом начале повести, перед отлетом глайдера, после короткого разговора Стася с Майей и Вандерхузе, «Майка молча пошла к глайдеру». Строчкой ниже Комов «тоже пошел к глайдеру». Это в издании «Авроры». Во всех же остальных книжных текстах Майка не ПОШЛА, а ПОДОШЛА, что создает некую противоречивую картину (до этого к Стасю и Майке как раз ПОДХОДИЛИ Вандерхузе и Комов), а также совершенно лишним тогда выглядит в предложении о Комове слово ТОЖЕ.

В первом и втором изданиях «Малыша» после размышлений Стася Попова, стоит или не стоит сообщать руководству о возникших у него слуховых галлюцинациях, и вывода («Так что, пожалуй, все-таки отложим»), идет позже убранная фраза, усиливающая вывод и одновременно лучше показывающая ход мыслей Стася: «Да. Отложим…» И точно так же после «Проснулся я от мягкого и неприятного толчка в сердце. Что-то произошло» было убрано предложение: «Что-то тревожное». Убрано и предложение, характеризующее впечатление от совместных действий Попова и Вандерхузе. После диалога («Пост УАС! — гаркнул Вандерхузе, — Есть пост УАС! — отозвался я. — Готовность! — Есть готовность! — По-моему, это у нас очень лихо получилось») в первом издании идет дополнение: «Как в кино».

При осознании, что проект «Ковчег» будет отменен, «Вандерхузе расстроенно рванул себя за бакенбарды». В журнальном варианте это было описано более точно: «…рванул себя за бакенбарду», ибо легче представить себе, как Вандерхузе одной рукой дергает себя за бакенбарду, чем — одновременно, обеими руками… Позже, кстати, единственное число от слова «бакенбарды» в журнальном издании продолжает называться «бакенбарда», а в остальных изданиях — «бакенбард».[20] По моему мнению, устаревшее «бакенбарда» в описании Вандерхузе выглядит более точным, подчеркивая архаичность бакенбард в XXII веке.

О дохлой рыбе, которую Комов обнаружил на холме, уточняется: не просто дохлая рыба, а дохлая пантианская рыба, этим подчеркивается отсутствие рыб в океане именно этой планеты.

В размышлениях Стася после прослушивания доклада Комова о галактическом человечестве в более поздних изданиях было убрано просторечное «там», которое подчеркивало ход мыслей: «По-моему, люди в космосе совсем не становятся какими-то ТАМ галактическими».

Несколько раз в тексте «Малыша» убирается слово «круговое» при характеристике работы бортового вычислителя — «непрерывное круговое наблюдение».

При обсуждении перспектив контакта с Малышом более четко описывался уровень контакта с негуманоидами: не просто «впервые в истории становился возможным контакт с негуманоидами», а «УВЕРЕННЫЙ контакт», так как какие-то контакты уже были.

И более детально в первом издании описывалась мимика Малыша (выделенные слова затем убраны): «…здесь сквозь фейерверк КРОШЕЧНЫХ движений проглядывал какой-то определенный ритм, какой-то осмысленный порядок, это не была болезненная конвульсивная дрожь МУСКУЛОВ, агония, паника».

В разговоре Горбовского и Комова Горбовский предполагает, что бы земляне сделали на месте Странников, обнаружив планету с замкнутой цивилизацией, и говорит: «Мы бы поставили здесь какой-нибудь знак и убрались бы восвояси». В этом издании — не просто «какой-нибудь знак», а «какой-нибудь ПРЕДУПРЕЖДАЮЩИЙ знак».

Использование Авторами иностранных имен часто приводит в тупик редактора: склонять их или не склонять. Мало того что происходит разнобой в разных изданиях (где-то редактор решился на правку, где-то — нет), но еще и сами Авторы, вводя определенный персонаж в разные произведения, где-то склоняют его, а где-то нет. Действительно, обоснованным выглядит в данном случае вопрос Владимира Дьяконова, заданный при доработке и исправлении собрания сочинений АБС в «Сталкере»: «Интересно, почему фамилии Мбога, Ломба и Комацувара (или Канаяма из «Стажеров») склоняются, а Окада, Хасэгава и Васэда — нет?»

С Мбогой в разных изданиях «Малыша» это выглядит так: в журнальном издании «Мбога» склоняется, в последующих книжных изданиях до первого собрания сочинений — не склоняется, в собраниях сочинений — опять склоняется.

Присутствуют в журнальном издании и интересные подробности, убранные Авторами позже.

В радиограмме Комов сообщал на базу не просто «координаты предполагаемых стойбищ», но указывал и их количество: «координаты трех предполагаемых стойбищ».

В этом и первом книжном издании Стась Попов характеризует Комова не просто как нового соратника самого Горбовского, а как нового соперника и нового соратника.

Описывая фантом у себя в каюте, Стась более детально фиксирует происходящее (выделенное — позже убрано): «…я протянул к нему руку, и рука моя прошла сквозь него, как сквозь воздух, а он заколыхался, начал таять и ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО СЕКУНД исчез без следа».

В этом и первом книжном издании Комов, читая очередную радиограмму, покусывает ноготь большого пальца. Позже это убрано.

Голос Сидорова во время вызова с базы характеризовался не просто как «спокойный», а как «глуховатый спокойный».

В первых двух изданиях описывалось расположение всей команды перед первым посещением Малыша: «Мы с Комовым уселись за стол напротив двери, Вандерхузе втиснулся за панель диагностера…» И точнее описывались движения Малыша, когда ему предложили еду (выделенное — позже отсутствует): «Тогда Малыш вдруг упал на колени, протянул ВПЕРЕД руки и открыл рот».

В рассказе Малыша о попытках контакта перед предложением «Я входил к одному и разговаривал ночью» (о «видениях» Стася) в первом издании еще было: «Я входил к одному и разговаривал днем» (вероятно, имеются в виду «слуховые галлюцинации» Стася).

Когда Стась пытается заинтересовать Малыша шахматами, он говорит: «Это величайшая игра!», а в журнальном варианте еще добавляет: «Ей тысяча лет!..»

Путешествие Малыша в пещере дополнялось еще такими подробностями (выделенное — позже убрано): «…а Малыш шел через это, будто на самом деле ничего этого не было, шел, вытянув перед собой светящиеся руки с растопыренными пальцами, И ПАЛЬЦЫ ЕГО ВИБРИРОВАЛИ И СОДРОГАЛИСЬ В СЛОЖНОМ И ОЧЕВИДНОМ РИТМЕ, а вокруг — булькало, хрипело, журчало, звонко тикало».

Была и интересная вставка о мыслях Стася после ссоры с Майкой: «Кончится вся эта кутерьма, немедленно подаю заявление в проект «Ковчег-2»… Я СТАЛ РИСОВАТЬ СЛАДОСТНЫЕ КАРТИНЫ, КАК Я РАБОТАЮ В ПРОЕКТЕ «КОВЧЕГ-2» — с Вадиком, с Таней, с головастой Нинон, в конце концов. Как зверь буду работать, без болтовни, ни на что не отвлекаясь. Никаких контактов!..»

В конце повести, когда Стась бежит по коридору наружу, увидев Малыша, было еще интересное дополнение в описании: «Все было белое и искрилось в свете сполохов. Но у самого люка, у меня под ногами, чернел какой-то круглый предмет. Я ПОПЯТИЛСЯ. Черт знает, какая дикость представилась мне на мгновение. Я даже не сразу заставил себя нагнуться».

Рукопись «Малыша» подверглась здесь, как это бывает почти при каждом журнальном издании, сокращению. Правда, в этом случае сокращения делались либо самими Авторами, либо очень грамотным редактором, ибо убирались отдельные предложения или части предложений, содержащие очевидные факты; эти убранные места, скорее, служили для усиления эффекта от чтения, чем содержали что-либо новое, в этом издании упущенное.

К примеру, после разговора Стася с Гансом, который только проснулся и поэтому «он только мычал и мямлил какую-то несусветицу про дождь и низкое давление». В журнале убрана оценка этого разговора: «Толку от него не получилось никакого».

Убраны и подробности прогулки с Майкой в поисках Малыша: «При этом я отпускал отчаянные остроты, всячески провоцировал Майку на шуточки в мой адрес и вообще пускался во все тяжкие, чтобы хоть немножко расшевелить ее. Все втуне — Майка оставалась хмурой, отмалчивалась или отвечала односложно. Вообще с Майкой это бывает, случаются у нее приступы хандры, и в таких случаях лучше всего оставить ее в покое. Но сейчас мне казалось, что Майка не просто хандрит, а злится, и злится именно на меня; почему-то я чувствовал себя виноватым перед нею и совершенно не понимал, как быть», «Нос у меня сразу закоченел. Вдобавок легким, но очень злым ветерком тянуло с океана» и «В болото мы, конечно, не полезли, а двинулись в обход, продираясь через заросли кустарника. Жалкая была здесь растительность — бледная, худосочная, вялые синеватые листочки с металлическим отливом, хрупкие узловатые веточки, пятнистая оранжевая кора. Кусты редко достигали моего роста, так что вряд ли Вандерхузе рисковал бы здесь своими бакенбардами. Под ногами упруго подавался толстый слой палых листьев, перемешанных с песком. В тени искрился иней. Но при всем при том растительность эта вызывала определенное к себе уважение. Наверное, очень нелегко было ей здесь произрастать: ночью температура падала до минус двадцати, днем редко поднималась выше нуля, а под корнями — сплошной соленый песок. Не думаю, чтобы какое-нибудь земное растение сумело бы приспособиться к таким безрадостным условиям. И странно было представить себе, что где-то среди этих прозябших кустов бродит, ступая босыми пятками по заиндевелому песку, голый человечек».

Убрано и продолжение общения с Малышом, когда Стась пытается рассказать ему о шахматах: «Он стоял и слушал, глядя в сторону. Я кончил про шахматы и начал про покари. Я судорожно вспоминал все игры, какие знал».

И нет в журнале замечательного описания того, как боятся аварийной лампы-вспышки тахорги: «…тормозят задними ногами, останавливая свой неудержимый разбег…»

Нет и описания состояния Стася после ссоры с Майкой (эпизод после включения аварийной лампы-вспышки): «В голове у меня в горькой и бездонной пустоте кружились, сталкивались и рассыпались невысказанные слова».

И убрано перечисление проблем, по которым Стась мог бы связаться с любыми специалистами, если об этом бы спросил Малыш: «…относительно моделирования П-абстракций, обмена веществ у абиссальных форм жизни, методики построения шахматных этюдов…»

Как можно видеть по многим журнальным публикациям произведений АБС, Авторы не считали издание в журнале финалом работы над произведением и дорабатывали его (по крайней мере, производили стилистическую правку) для основного, то есть книжного, издания. В журнальной публикации «Малыша» присутствуют, по мнению Авторов, некоторые стилистические погрешности, выправленные позже.

В первый описываемый день Стась «слышит нечто» и далее комментирует: «Такое ощущение, будто ящерица пробежала». В книжных изданиях ТАКОЕ ОЩУЩЕНИЕ исправлено на КАКОЕ-ТО ШУРШАНИЕ, что более верно — не по Стасю же эта якобы ящерица пробегает.

После первого услышанного плача в пустом корабле Стась «прошелся взад и вперед вдоль пульта». В последующих изданиях идет замена: «…прошелся перед пультом».

Описывая отношение Стася к биороботам, Авторы обращают внимание на то, что Стась, скорее, думает о киберах как о живых существах, чем как о машинах. Поэтому еще присутствующее в журнальном издании «я проверил У ТОМА рефлексы» изменяется на «я проверил ТОМУ рефлексы», а БОРТ Тома («Том стоял, сильно накренившись на правый борт») на БОК.

Убираются из текста «Малыша» и бывшие еще в журнальном издании канцеляриты, к примеру, «предложение о включении шизоидов» изменяется на «предложение включать шизоидов». Чистятся также нагромождения существительных: вместо «отсёк систем обеспечения безопасности» — просто «отсек обеспечения безопасности».

Попавшее в журнальный вариант и позже исправленное замечание Комова («..проблема, затронутая сейчас Яковом…») изменяется на «…проблема, затронутая вами, Яков…», ибо Яков присутствует тут же, за столом, и говорить о нем в третьем лице Комову, умеющему высказывать свои мысли ясно и точно, негоже.

Точно так же изменяется фраза Стася, когда Вандерхузе предлагает ему прочесть заключение комиссии. Вместо ПУСТЬ ОБЕДАЮТ («У меня еще на час работы, — сказал я, — так что пусть обедают без меня») — ОБЕДАЙТЕ.

Мысль о том, откуда Комов узнал об отклонениях психики у Попова, как думает сам Стась, в этом издании называлась просто — «одна» («…меня неотступно грызла одна мысль…»), позже — «терзающая». «Терзающая» да еще и «грызла» — для усиления эффекта при чтении.

Точнее вырисовывается и мимика Комова. Вместо «брезгливо кривясь» — «брезгливо морщась».

Медкомиссию, о которой думает Стась во время своих «галлюцинаций», Авторы изменяют на просто комиссию.

В рассказе Комова, какие странности на планете заметил он, в упоминании о красном пятне, которое расплылось и исчезло, вначале говорится, что он его увидел «шагах в двадцати» от себя. Позже изменяется на более точное — «в двадцати шагах», ибо Комов в описаниях всегда педантичен.

В обсуждении «слуховых галлюцинаций» Стася Комов предполагает, что «устройство голосового аппарата аборигенов идентично нашему», позже Авторы изменяют: «…устройство ИХ голосового аппарата идентично нашему», ибо как раз об аборигенах и ведется речь.

Споря об аборигенах и вообще негуманоидах, Вандерхузе в первом издании говорит: «Рано или поздно мы начнем переносить понятие счастья на негуманоидов». Позже ПЕРЕНОСИТЬ заменяется на ОБОБЩАТЬ.

В размышлениях об особенностях психики Малыша слово ДЕЙСТВУЕТ («…та часть мозга, которая ведает речью, действует у него великолепно…») заменяется на ЗАДЕЙСТВОВАНА.

Инфракрасная картина внутри пещеры описывалась так: «…словно срез живой ткани под расфокусированным микроскопом…», позже Авторы изменяют ЖИВОЙ на более точное ЖИВОТНОЙ.

Когда Горбовский говорит Комову, что не только он думает, что контакта не будет, Комов отвечает ему: «Кто же еще?» — с легкой УСМЕШКОЙ, в книжных изданиях — с легкой ИРОНИЕЙ.

Убирается лишнее слово в вопросе Комова: «А представляете, сколько у него теперь ПОЯВИЛОСЬ новых вопросов?»

До 1985 года просуществовала возможность включения в меню экипажа спиртного: «…но на всякий случай ввел в общую часть меню несколько стаканов вина — вдруг кто-нибудь захочет подкрепить свои душевные силы…» В поздних изданиях это было убрано.

Ошибка, просуществовавшая со второго (1973) по четвертое (1980) издание: «А вы знаете, что у алжирского БЕЯ под самым носом шишка?» На самом деле должно быть ДЕЯ. Что интересно, в рукописи также напечатано сначала БЕЯ, а затем рукописно исправлено на ДЕЯ. Об этой ошибке рассказывает Виктор Курильский:

Из переписки БНС с Владимиром Борисовым (БВИ):

БНС: Кроме того, жена моя наткнулась где-то на «алжирского ДЕЯ(!)».

Наткнулась — и тут же потеряла, и я уже не смог найти. Я смутно помню, что когда-то где-то (не помню, в каком именно романе-рассказе) я уже натыкался на эту опечатку. Неужели же она так и прошла незамеченной сквозь строй редакторов и корректоров?!

БВИ: Это — цитата из «Малыша». В «Энциклопедии» она упоминается в приложении (кажется, в первом; я книг пока не видел, и как все это исполнено, плохо представляю). НО! Это не опечатка, Борис Натанович! У Гоголя именно ДЕЙ! И Гоголь тоже прав. Титул правителей Алжира был именно ДЕЙ — буквально «дядя», а в переносном смысле — «храбрец-янычар». А вот в первых изданиях «Малыша» был БЕЙ. Так что здесь редакторы правы. Видимо, Вы подсознательно как цитировали эту фразу с БЕЕМ, так и считаете ее правильной.

БНС: Обалдеть можно! Я Вам не поверил, кинулся смотреть у Гоголя — точно: «ДЕЯ». Но я же совершенно достоверно помню, что всегда раньше было «БЕЯ»! Поразительно.

Итак, в чем же причина сомнений? Почему было заменено печатавшееся ранее «бея» на «дея»? Во-первых, потому что так правильно (см. пояснения термина БВИ); во-вторых, потому, что так сейчас печатается в первоисточнике — у Гоголя. Самое интересное в том, что Борис Натанович тоже прав. Сейчас печатается «дей», но ранее было — «бей». Вот поясняющий тему отрывок из примечаний Н. Степанова к 3-му тому собрания сочинений Гоголя в издании М.: ГИХЛ, 1952:

«Заключительная фраза повести «У алжирского дея под самым носом шишка» в рукописи читалась иначе: «…у французского короля шишка под самым носом». Упоминание о «французском короле» с шишкой «под самым носом» несомненно связано было с недавними политическими событиями во Франции — с июльской революцией 1830 года, в результате которой свергнутый Карл X вынужден был в августе 1830 года покинуть Францию.

Однако и замена в печатном тексте «французского короля» «алжирским деем» также намекала на злободневные политические события — на низложение французами в 1830 году последнего алжирского дея, Гуссейна-паши. Именно поэтому у Гоголя в прижизненных изданиях («Арабески» и др.) печаталось «дей», а не «бей». В посмертных изданиях сочинений Гоголя слово «дей», титул алжирского правителя, было произвольно заменено на "бей"».

Степанов не указывает, когда именно издания вернулись к дею», но, видимо, Стругацкие учились еще по изданиям с беем» или имели эти издания в библиотеке отца.

Не избежал редакторского произвола в «Неназначенных встречах» и «Малыш», «Телепатия антинаучна», как заявлял Фарфуркис. Поэтому убран вопрос Вандерхузе, обращенный к Комову, не индуктор ли он. (Кстати, в рукописи не «индуктор», а именно «телепат».[21]) Убрано и это описание Вандерхузе (Неужто потому, что по правилам поведения за столом это неприлично?): «Вандерхузе сидел, весь подавшись к экрану, ПОСТАВИВ ЛОКТИ НА СТОЛ…» И убрана неэстетичная подробность в рассказе Малыша о вопросах: «Они у меня чешутся». И только догадываться можно, почему из этого издания убран вывод Комова в разговоре с Горбовским: «Сознание Малыша принадлежит нам. Подсознание — им».

В издании «Миров братьев Стругацких» редакторы попытались было привести в соответствие имена Странника-Сикорски ибо в «Малыше» о нем упоминается как о Карле-Людвиге, а в ОО и ЖВМ действует Рудольф Сикорски), но внесли еще больший разнобой, так как изменив одного Карла-Людвига, они не заметили двумя строчками ниже второе упоминание о нем, и поучилось: «Потом поговорили о здоровье доктора Мбога, перескочили внезапно на умиротворение какой-то островной империи и о роли в этом умиротворении некоего РУДОЛЬФА, которого ни почему-то тоже называли Странником; плавно и как-то неуловимо перешли от КАРЛА-ЛЮДВИГА к вопросу о пределах компетенции Совета Галактической Безопасности…»

При подготовке текста «Малыша» в собрании сочинений АБС издательстве «Сталкер», когда текст с предложенными исправлениями отправлялся БНС на утверждение, Леонид Филиппов (редактор «Миров братьев Стругацких»), помогавший БНС утверждать или отклонять каждый предложенный вариант, с согласия БНС изменил датировку «Малыша»: перенес действие всех событий на 86 лет ранее. Вероятно, такова была просьба Сергея Переслегина, ибо в его хронологии событий, происходящих в мире Полудня, датировка «Малыша» не соответствовала тексту самого «Малыша». С такими исправленными датами «Малыш» и вышел в издании «Сталкера».

Насколько правомерно такое исправление — неизвестно, но «людены»-хронологисты в этом случае придерживаются другого мнения (Евгений Шкабарня-Богославский, август 2005 г.):

В произведениях о Мире Полудня АБС используют в общей сложности семь различных вариантов датировки событий, и один из этих вариантов — датировка «от Октябрьской революции 1917 года» — применен в «Малыше», а также в «Экспедиции в преисподнюю» АНС, которая, строго говоря, к Полуденному Циклу не относится. Сравните две цитаты:

«Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй» (М. А. Булгаков, «Белая гвардия»);

«Прекрасен и обычен на планете Земля и в ее окрестностях был день 15 июля 2222 года н. э., от начала же Великой Революции 305-го» (А. Н. Стругацкий, «Экспедиция в преисподнюю»).

Таким образом, оригинальные, авторские даты в «Малыше» (а их в повести не так уж и много — всего четыре), атрибутированные АБС «от революции 1917 года», при переводе их в стандартную форму записи, имеют следующий вид:

— «20-й год» (т. е. 220 г. от революции 1917 г. — Е. Ш-Б.) (+ 1917) = 2137 г. — Супруги Семеновы ушли в ГСП;

— «231-й год» (+ 1917) = 2148 г. — Последний старт экспедиционного звездолета «Пилигрим»;

— «233-й год» (.+ 1917) = 2150 г. — Родился Пьер Семенов (Малыш);

— «234-й год» (+ 1917) = 2151 г. — Гибель «Пилигрима». Описанная в «Малыше» операция «Ковчег» происходит,

очевидно, в 2161 — м (244-м от революции) году — с этим согласны практически все исследователи, дата подтверждается и фактами из биографии Майи Глумовой.

Сергей Лифанов: «"Малыш" датируется 2161-м по ЛЮБЫМ хроникам (начиная от нас с Вадимом и кончая Назаренко — и все сто процентов за эту дату). А там еще куча реалий: и упоминание Странника, и Островной Империи, и еще всякие мелочи».

Казалось бы, все предельно ясно: в «Малыше» однозначно описаны события XXII века, действие происходит после ОО, идеально сходится возраст Малыша и т. д. На поверку же оказывается, что такая привязка дат повести к революции 1917 г. многими так и осталась непонятой.

Например, дата рождения Малыша у Сергея Переслегина (в «Мирах») — 2146 г., у Леонида Филиппова — 2148 г.

Дата гибели «Пилигрима» у С. Переслегина — 2147 г. (по другой версии — 2148 г., см. хронологии в «Мирах братьев Стругацких»), у Л. Филиппова — 2149 г. Кроме того, С. Переслегин предлагает «дату 2134 г. в романе считать ошибочной» (там же). Но такой даты в «Малыше» просто нет!

Повторяется одна и та же ошибка: дата АБС, например, «234-й год» (гибель «Пилигрима») упорно трактуется как «2234 г.», но тогда это уже XXIII век. Для «возврата» события в XXII век дату «2234 г.» либо безосновательно подменяют на «2134 г.» (и тут же объявляют ее ошибочной для того, чтобы перейти на «свою», чисто интуитивную дату), либо начинают из нее вычитать какую-то постоянную величину (не то 87, не то 86 лет, например: 2234 — 87 = 2147) — снова-таки с целью подгонки под собственный, правильный с точки зрения автора хронологии, а на самом деле — весьма приблизительный, результат. Все это скромно именуется «расчетами».

Операцию «Ковчег» Войцех Кайтох (Польша) датирует 2245-м годом (снова XXIII век), а Дана Данилова в «Айсберге Тауматы» — 2048-м годом (а это — XXI век) и т. д., и т. п.

И все бы ничего, если бы подобные хронологические варианты оставались, так сказать, «внутре» авторских произведений. Но вот уже в тексте «Малыша» в собрании сочинений АБС издательства «Сталкер» всем нам привычные (и абсолютно правильные!) даты исправляются на даты «по Переслегину» — неправильные и приблизительные! Правомерность подобного «исправления» даже обсуждать как-то неловко, мало ли кто как считает (в обоих смыслах). (То же самое относится и к исправлению дат 101-й, 102-й, 125-йи 126-йгоды на 201-й, 202-й, 225-й и 226-й гг. в ВГВ.)

С. Лифанов: «Не знаю, чем там вызвано перемещение на 87 лет вниз, но скажу, что это ужаснет любого, кто хоть как-то знает хроники. Повторяю: все хронологи меня поддержат! В «Малыше» все датируется именно этими датами!»

Обнадеживает в данном случае лишь то, что указанная «корректировка» дат повести есть поступок, в общем-то, ОБРАТИМЫЙ, а значит — не все еще потеряно.