"Кингсли Эмис. Счастливчик Джим" - читать интересную книгу автора

сопровождалось особой физической силой или спортивной выправкой. Но Диксон
понимал: невзирая на столь комический контраст, проходящим мимо студентам
кажется, вероятно, что они с профессором ведут неторопливую научную беседу
на какую-нибудь историческую тему - одну из тех бесед, какие можно обычно
услышать в квадратных дворах Оксфорда и Кембриджа, - и Диксон готов был
сейчас пожалеть, что это не так. Мысли его потекли было в этом направлении,
но тут его собеседник вновь внезапно воодушевился. Голос профессора поднялся
почти до крика, прерывавшегося временами коротким смешком неразделенного
веселья.
- А уж что они там наврали в последней вещи, которая исполнялась перед
перерывом, просто уму непостижимо! Молодой человек, игравший на альте,
перевернул, на беду, вместо одной сразу две страницы, и что тут началось...
Даю вам слово...
"Слишком уж ты щедр на слова", - подумал Диксон, усиленно стараясь
вместе с тем показать с помощью одной лишь мимики, что он не остался
нечувствителен к рассказу. Мысленно же он проделывал со своим лицом
упражнения несколько иного сорта и давал себе слово осуществить все это на
деле, как только останется один. Ему представлялось, как он втягивает нижнюю
губу под верхние зубы и изо всех сил выпячивает подбородок, одновременно
тараща глаза и яростно раздувая ноздри, в результате чего страшный багровый
румянец заливает его лицо.
А Уэлч снова бубнил что-то о своем концерте. Как это он ухитрился стать
профессором истории, хотя бы в таком провинциальном университете?
Опубликовал какую-то работу? Нет. Проявил какой-то необычайный
педагогический талант? Нет, нет с прописной и курсивом! Что же в таком
случае ему помогло? Диксон, как всегда, постарался отогнать эти мысли
подальше. Сейчас имеет значение другое, сказал он себе. Этот человек может
оказать решающее влияние на его будущее - во всяком случае, в ближайшие
полтора месяца. Значит, нужно понравиться Уэлчу. До тех пор, пока он зависит
от Уэлча, он должен делать все, чтобы Уэлч симпатизировал ему, а один из
способов достигнуть этого заключается, по-видимому, в том, чтобы оказаться
под рукой и не заснуть, когда Уэлч начнет разглагольствовать о своих
концертах. Но замечает ли Уэлч чье-либо присутствие, когда он говорит о
своих концертах? А если замечает, остается ли это потом у него в памяти? А
если остается, то может ли это хоть в какой-то мерс повлиять на те
представления, которые у него уже сложились? И тут внезапно, без всякого
перехода, другой, все время мучивший Диксона вопрос снова всплыл в его
сознании. С трудом подавляя нервный зевок, он спросил с характерным для него
северным акцентом:
- А как поживает Маргарет?
В расплывчатых чертах профессорского лица, которое словно было
вылеплено из мягкой глины, произошла неуловимая перемена: казалось, внимание
Уэлча, точно эскадра старинных броненосцев, медленно обращается в сторону
неожиданно возникшего перед ним нового явления, и лишь по прошествии
двух-трех минут он обрел возможность спросить:
- Маргарет?
- Да. Я не видел ее уже недели две. - "Или три", - с тревогой добавил
Диксон мысленно.
- О, Маргарет... Она, я бы сказал, поправляется довольно быстро, если
принять во внимание... Ей пришлось пережить тяжелое потрясение из-за этого