"Евгений Елизаров. Природа начала. Слово о слове." - читать интересную книгу автора

отчизну, и умер в чужой земле... Попробуйте прочтите ему далее повесть
трогательную и умилительную, о прекрасной Эсфири и надменной Вастии, или
чудное сказание о пророке Ионе во чреве китове. Не забудьте тоже притчи
Господни, преимущественно по Евангелию от Луки... а потом из "Деяний
апостольских" обращение Савла..." - вот, собственно, и вся программа,
изложенная совсем не рядовым священнослужителем, но человеком, служившим
нравственным авторитетом и для Достоевского. .
Не исполненная глубочайшим философским смыслом великая книга Иова, не
бездонная бессмертная мудрость Екклезиаста, не полные мистических тайн
откровения пророков, не потрясающий разум и воображение смертного
Апокалипсис Иоанна Богослова, не они - Евангелие стало книгой "номер один"
для варварских воинственных племен, неведомо откуда возникших на далекой
периферии цивилизации.
Евангельские начала преобразили братоубийцу Владимира, евангельская правда
подвигла на самопожертвование доныне чтимых русских князей Бориса и Глеба,
отказавшихся поднять меч гражданской войны. Тысячу лет славянство было
тяжким проклятьем для европейской цивилизации. Стыдно признаться, но
именно понятие "славянин" во многих европейских языках образует корень
слова "раб". Не потому, впрочем, что он изначально обладал какой-то
"рабской природой", напротив: долгое время личная гвардия турецких
султанов набиралась преимущественно из наших соплеменников. Просто напор
славян, статистически представимый через сопоставительную численность
военнопленных, выставляемых на невольничьи рынки, намного превосходил
давление любых других захватчиков. Уже этот, вошедший в лингвистическую
реальность, факт говорит о том, кто был страшнее всех для Европы.
Я уж не говорю о тысячелетнем проклятии жуткого пророчества Иезекииля о
князе какой-то страшной страны Рош... так созвучной самоназванию дерзкого
и свирепого племени воителей, возникших вдруг на землях древней Скифии...
И поныне сохраняющаяся неприязнь к нашей стране основывается отнюдь не на
компрометации "красным террором" и сталинским геноцидом, но уходит своими
корнями в едва ли не генную память поколений и поколений... Пусть
подсознательно, неявно, имперская политика русских царей и советских
генсеков во все времена ассоциировалась с предреченным нашествием именно
этого темного начала. Но обращение Владимира:
"Хочу я с небом примириться,
Хочу любить, хочу молиться,
Хочу я веровать добру."
пусть медленно, но все же повторялось в обращении Левиафана, подмявшего
собою шестую часть суши... К началу ХХ века и черноморские проливы и крест
над святой Софией уже трансформировались из практической его цели в никого
ни к чему не обязывающий культурный символ нации. И не это ли веками
набиравшее инерцию нравственное обращение лежало в основе одного из
ярчайших феноменов мировой культуры - русского феномена девятнадцатого
века?
Как знать, может быть, именно это вечное проклятье, тяготевшее над не
знающей удержу государственной властью, должно было уравновеситься
постепенным становлением какого-то необычного этотипа подвластных ей.
Тысячелетняя история России знает трагедию княжеских усобиц и дворцовых
переворотов, но в русской культуре не было ни Данте, ни Шекспира. Любить
на Руси тоже умели, но и Петрарка был, пожалуй, невозможен в той