"Орхан Джемаль. Война Хроника пяти дней " - читать интересную книгу автора

предателем, я вроде как смогу выдать себя за представителя союзной стороны.
Плен действительно особая штука. Его боятся больше смерти. Попасть в
плен считается хуже, чем если бы тебе оторвало ноги... Откуда этот
иррациональный страх? Может быть, со времен страшного сталинского приказа
"Живым не сдаваться!"? может быть от послевоенных сроков за гулаговской
колючкой сменившей без паузы колючку концлагерей? А может быть еще со времен
Фермопил, когда древние греки "опустили" двадцать тысяч древних персов
сдавшихся на милость победителя?
Любой солдат считает плен худшим из зол, - но только до тех пор, пока
речь идет о нем самом. Как только дело касается противника, тот же самый
боец уверен, что взятие в плен, - акт гуманизма. Просто потому, что
альтернатива - расстрел на месте. Слава богу, бойцов, с которыми мне
довелось познакомиться, чаша сия миновала. Но сами они грузинских солдат
брали в плен на моих глазах.
Плен в боевой ситуации - это удар в лицо прикладом и последующая дюжина
увесистых пинков ногами. Мат, крики: "Падла! Мразь! Стрелял в нас!", а потом
вопрос заданный неожиданно спокойным и даже будничным голосом:
- Где еще рядом есть грузины? Говори, или, сам понимаешь... Дети есть?
Кто их кормить будет, если ты решишь с нами в молчанку играть?
Именно так происходило с Томазом Гулашвили, резервистом, прикрывавшим
корректировщика огня в селе Земо Никози. Попадись он вместе с ним, его бы
расстреляли без разговоров. Но Томаз в какой-то момент испугался, сбежал,
переоделся в гражданку и уже после этого столкнулся с чеченцами на улице.
Выдал его военный жетон, который Томаз в панике забыл снять с шеи.
Допрашивали его и по-грузински, и по-русски по очереди Вахтанг и
"Снег". Пленник одинаково плохо понимал оба языка, поскольку был пьян.
Слышу обрывок разговора:
- Валим его! Нам дальше пробиваться, - не тащить же с собой...
- Да уж допросили... Нечестно теперь его кончать...
В конце концов, Томаза связали бинтами из аптечки и вытащили из боя.
При этом, тщательно следя, что бы его не зацепило. Вскоре к нему
присоединился еще один резервист. Позднее я узнал, что человеколюбие было
проявлено вопреки приказу сверху - "Пленных не брать!". Вскоре его
отменили, - спохватились, что рано или поздно придется выменивать своих,
например, тех же сбитых летчиков. Но в тот момент ямадаевцы об этом еще не
знали.
Кстати, пленных, как только вывели из боя, развязали и напоили водой.
Грузины жадно глотали мутноватую воду, набранную из ручья в двухлитровую
пластиковую бутылку. Молодой чеченский парень беззлобно ворчал:
- Он в меня стреляет, а я ему воду носи!
Потом обоих повели к тому же ручью умываться. Проходивший мимо
танкист-осетин, узнав, что захвачены грузинские солдаты, подскочил и врезал
берцем по физиономии сидящему на земле Томазу. Лицо пленника, и так
рассеченное прикладом при захвате, вновь залилось кровью.
Чеченцы осетина отогнали:
- Ты что? Мы пленных не бьем.
Томаза от греха подальше отправили в кузов машины:
- Сиди, трезвей.
Командир курчалоевской роты Самради, перехватив мой изумленный взгляд,
криво ухмыльнулся: