"Исповедь добровольного импотента" - читать интересную книгу автора (Медведь Юрий)

8

— Хазбулат молодой, бедна сакля твоя… — услышал я рядом сухой голос и открыл глаза.

Высокий белый потолок.

Приподнялся.

Квадратная комната без окон. Три ряда топчанов и железная дверь. Над дверью тусклый фонарь.

Повернулся.

На крайнем топчане в майке и трусах сидит дядя Софрон.

— Проснулся, шелкопер? А дружку твоему красноперы «ласточку» делают. Но это он сам напросился. Я ему говорил, отдыхай, навоюешься еще. Нет, не послушался…

— А мы где? — спросил я.

— На стационаре. Где ж еще, — дядя Софрон поскреб своими черными ногтями украшенную татуировкой грудь.

Он работал кочегаром в котельной при онкологическом диспансере. Жил там же — в кочегарке. Всю зарплату дядя Софрон тратил на крепленое вино. Получит свои девяносто рублей и купит 42 бутылки «Лучистого» по 2 рубля 10 копеек (цены 1983 г.). А на оставшиеся 1 рубль 40 копеек — 36 пачек махорки. Когда его спрашивали, почему он так поступает, дядя Софрон отвечал:

— На бога надейся, а сам не плошай.

На пропитание и одежду дядя Софрон зарабатывал добрым словом.

Вот сидит он на скамеечке у своей кочегарки, посасывает «козью ножку». Лето. По периметру усадьба диспансера засажена акацией. В центре небольшой яблоневый сад: карлица «Титовка» с крепкими яблоками покрытыми фиолетовой пылью; мощный, ветвистый «Шарапай» и стройная, как кипарис, «Уральская наливная». Жарко, свиристят кузнечики. К дяде Софрону подсаживается недавно поступивший больной. Он подавлен диагнозом и удручен тоскливым больничным распорядком. Дядя Софрон внимательно выслушает его историю болезни, обстоятельно расспросит, какие были сделаны анализы, их результаты, и, наконец, высказывается:

— Ну, парень, твой случай нам известен. Это даже не случай, а так — статистика. Вот в прошлом годе был аналогичный, только хуже. Привезли к нам мужика из Поликовки. Пластом лежит мужик. Ни есть, ни пить уже не просит. Наш Главный подошел, очки надел — пульс слушает. А мужик шепчет: «Помираю, мать вашу ети, прощайте». Главный пульс дослушал, руки сполоснул и отвечает: «Придет срок, помрешь, а сейчас готовься к операции. Будем кромсать тебя по всем правилам науки и техники». Через месяц мужик домой на мотоцикле укатил. А ты как думал? Наш Главный — светило! Недавно этот мужик заезжал ко мне, сальца свежего привез. Рожа спелая, в люльке здоровенная баба сиди, арбуз кушает. Вот так-то, парень!

И ободренный больной становится другом дяди Софрона на всю оставшуюся жизнь.

— Ты давай посикай да ложись, рано еще, — сказал дядя Софрон и вынул из носка окурок.

За железной дверью послышались топот и крики:

— Стоять!..

— Да пусть побегает! Далеко не убежит!

Затем возня… И вдруг голос Пуди запел: «Протопи ты мне баньку по-белому…»

Я вскочил, подбежал к железной двери и завопил:

— Пудя, я здесь!

Лязгнули запоры, дверь распахнулась, и чья-то рука выдернула меня из камеры в яркий свет. Я зажмурился.

— Ты чего шумишь? — услышал я насмешливый голос и приоткрыл глаза.

Рядом стоял сержант милиции. Ворот его синей рубашки был расстегнут, рукава засучены, во рту поблескивал золотой зуб.

— Тоже хочешь отведать? — вновь обратился ко мне сержант и резко развернул.

На железной двери висел голый Пудя. Его руки и ноги были связаны за спиной в единый пучок и подвешены на ручку двери. Белый и круглый живот моего друга касался бетонного пола и мелко дрожал.

— Хочешь? — переспросил сержант.

— Нет, не хочу, — честно ответил я.

Сержант втолкнул меня назад в камеру, и дверь захлопнулась.

«Может быть, это смерть приближается, — мелькнуло у меня в голове. — Ведь жизнь не может быть такой!.. Ведь жизнь… Она другая! Она же, как…»

— Как семечки — уж и блевать хочется, а бросить жалко! — закончил дядя Софрон. — Чего ты орешь-то?

— Но почему?! — воскликнул я. — Ведь счастье так возможно! Ведь оно так очевидно! Мы же всего лишь хотели любить женщину!

— Не дури, — сурово сказал дядя Софрон. — Такими вещами не шутят. Ты лучше сядь и послушай-ка мою повесть. Я, конечно, не Гоголь, но очевидное от невероятного отличать научился.