"Феликс Дымов. Полторы сосульки" - читать интересную книгу автора

- Значит, никогда со мной не озябнешь?
- Никогда! - торжественно пообещал я, не понимая, почему она относится к
этому так серьезно, и надеясь свести дело к шутке.
- Докажи! - не унималась Снежана. - Докажи, если такой храбрый!
- Пожалуйста. Клянусь посвятить твоему имени жизнь. Хочешь, уйду в
полярники, буду зимовать подо льдом и под снегом?
Может, я поступил опрометчиво, ведь Источник еще к тому времени не
проявился. Но не пожалел ни разу. Со Снежаной тепло...
Две первоклашечки в оранжевых бантах и с такими же оранжевыми, огромными,
как арбуз, апельсинами шепотом хихикнули:
- Мороженщик! Полторы сосульки!
Слух у меня ой-ой! У Голодной Скважины я слышал, как беззвучно заливал
ноги жидкий лед. Молочный, клейкий, маслянистый - вроде зубной пасты, - но
все же лед под большим давлением, лед, который выжимался из щели и
схватывал скафандр, мгновенно смораживаясь в кристаллическую глыбу.
Реакция на холоде замедлена. Лишь через секунду я включил обогрев, а затем
двигатели - хорошо, не перепутал, не включил наоборот, меня уже обжало до
пояса. Тяжелые круги шли по поверхности сметанного месива. Ленивые жирные
буруны вздувались и лопались, обдавая клубами туманного инея. Лед на ходу
превращался в скалу и столбом вытягивался следом, постепенно отпуская
нагретый скафандр. Потом, уже наверху, после моего возвращения, Рутгарт
страшно веселился, изображая в лицах, как разбушевалась тут академик
Микулина, прокрутив в полипроекторе мое внеочередное донесение:
"Мальчишка, понимаешь! Сонный кукушонок! Размечтался, понимаешь, забыл
вставить ленту, проморгал звук!" А звука как раз не было, одно слабенькое
сипение: жидкий лед проглатывал и рев унтов, и неизбежный свист
просачивающегося пара, и даже, на мое счастье, растерянный скулеж
несгибаемого ледовика...
Смущенные моим молчанием и неподвижным взглядом, первоклашки попятились. Я
улыбнулся им. И, кажется, добил окончательно. Девочки одинаково тряхнули
оранжевыми бантами. И катапультировались прочь. Мороженщиками нас называют
за веселых пингвинов, вышитых на рукаве. Но я ведь без формы. Не на лбу же
у меня профессия нарисована!
Как-то в шестом или уже в седьмом классе играли кружком в волейбол. После
удачной свечки Толька Ермилов этак бочком подшагнул к Белизе, пропел: "Ах
ты, моя дорогая, ах, золотая!". И качнулся, намереваясь обнять. Не мое,
конечно, дело, тогда еще мне Снежанка не нравилась, история на буме
случилась гораздо позже, но меня потрясли его... нет, вовсе не его, а
какие-то дикие, чужие Ермилову руки: нелепо растопыренные, угловатые,
непропорционально короткие и хилые у плеч, будто целиком ушли в грубые
толстопалые кисти. Страшная безразличная воля двигала этими руками, им
было все равно, лелеять или комкать, ласкать или вытряхивать душу.
Собственные Толлеровы руки совсем другие - гибкие, тонкие, пальцы тоже
гибкие, тонкие, хоть в иголку вдевай. Уж никак не эти растопыренные
клешни, скорпион над жертвой... Вот такая она, зависимая ермиловская
память: за кого зацепится, того Толлер из себя и вылепит! В общем,
взлетели дурацким чужим жестом эти клешни - и не коснулись Снежанкиных
плеч: одна звучно шлепнула хозяина по щеке, другая приклеилась к затылку.
И хотя, повторяю, тогда еще мне Сне-жанка не нравилась, я во что бы то ни
стало решил спасти ее от угловатых, не-ермиловских объятий. Принимая мяч,