"Фридрих Дюрренматт. Судья и палач [D]" - читать интересную книгу автора

сидящими глазами на костлявом, но круглом лице, с короткими волосами.
- Ты именуешь себя теперь Гастманом, - произнес, наконец, старик.
Человек вытащил трубку, набил ее, не спуская с Берлаха глаз, закурил и
ответил, постучав пальцем по папке Шмида:
- Это тебе уже с некоторых пор хорошо известно. Ты натравил на меня
парня, эти данные у него от тебя.
Он закрыл папку. Берлах посмотрел на письменный стол, на котором лежал
его револьвер, рукояткой в его сторону, - стоило только протянуть руку; он
сказал:
- Я никогда не перестану преследовать тебя. Однажды мне удастся
доказать твои преступления.
- Ты должен торопиться, Берлах, - ответил тот. - У тебя осталось мало
времени.
Врачи дают тебе еще год жизни, если тебе сейчас сделать операцию.
- Ты прав,- сказал старик.- Один год. Но я не могу сейчас лечь на
операцию, я должен накрыть тебя. Это моя последняя возможность.
- Последняя, - подтвердил тот, и они замолчали, молчали долго, сидели и
молчали.
- Более сорока лет прошло, - заговорил он снова, - с тех пор как мы с
тобой впервые встретились в каком-то полуразрушенном еврейском кабачке у
Босфора.
Луна, как бесформенный желтый кусок швейцарского сыра, висела среди
облаков и светила сквозь сгнившие балки на нас, это я еще отлично помню.
Ты, Берлах, был тогда молодым полицейским специалистом из Швейцарии на
турецкой службе, тебя призвали, чтоб провести какие-то реформы, а я - я
был уже повидавшим виды авантюристом, каким остался до сих пор, жадно
стремившимся вкусить свою неповторимую жизнь на этой столь же неповторимой
и таинственной планете. Мы полюбили друг друга с первого взгляда, сидя
среди евреев в лапсердаках и грязных греков. Но когда эта проклятая водка,
которую мы пили тогда, этот перебродивший сок бог весть каких фиников, это
огненное порождение чужеземных нив под Одессой, которое мы опрокидывали в
себя, затуманило нам головы и глаза наши, как горящие угли, засверкали в
турецкой ночи, наш разговор стал горячим. О, я люблю вспоминать этот час,
определивший твою и мою жизнь!
Он засмеялся.
Старик сидел и молча глядел на него. - Один год остался тебе, -
продолжал он, - и сорок лет ты упорно следил за мной. Таков счет. О чем мы
спорили тогда, Берлах, в этой затхлой харчевне в предместье Тофане,
окутанные дымом турецких сигарет? Ты утверждал, что человеческое
несовершенство, тот факт, что мы никогда не можем точно предсказать
поступок другого, предугадать случай, во все вмешивающийся,-вот причина,
неизбежно способствующая большинству преступлений.
Ты называл глупостью совершение преступления, потому что нельзя
обращаться с людьми, как с шахматными фигурами. Я же говорил - больше из
желания противоречить, чем по убеждению, - что как раз запутанность
человеческих отношений и толкает на преступления, которые нельзя раскрыть,
именно потому-то наибольшее число преступлений и совершается безнаказанно,
что о них не подозревают, они остаются в тайне. Продолжая спорить,
подогретые адским пламенем напитков, которые подливал нам хозяин, а больше
подстрекаемые нашей молодостью, мы в тот момент, когда луна скрылась над