"Маргерит Дюрас. Боль " - читать интересную книгу автора

страданиях немцев, о том страдании, которое является общечеловеческим
уделом. Он рассказывал. В тот вечер он сказал, что хотел бы перед смертью
поесть форели. В опустошенном Виссембурге для Робера Л. раздобыли форель. Он
съел несколько кусочков. Потом опять начал говорить. Он говорил о
милосердии. Он слышал кое-какие суждения преподобного отца Рике и произнес
загадочную фразу:
"Когда мне будут говорить о христианском милосердии, я скажу "Дахау".
Этой ночью они спали в Бар-сюр-Об. Робер Л. поспал несколько часов. Перед
тем как свернуть на улицу Сен-Бенуа, Д. остановил машину, чтобы еще раз
позвонить мне. "Я звоню вам, чтобы предупредить: ничего ужаснее просто
невозможно вообразить. Он счастлив".
Я услышала приглушенные восклицания, возню и топот на лестнице. Потом
хлопанье дверей и крики. Так и есть: они. Они вернулись из Германии.
Я не смогла избежать встречи с ним. Я спускалась, чтобы удрать на
улицу. Бошан и Д. поддерживали его под мышки. Они остановились на площадке
первого этажа. Робер Л. поднял глаза.
Дальше я плохо помню. Он, должно быть, посмотрел на меня и узнал и
улыбнулся. Я заорала "нет", я орала, что не хочу его видеть. Я повернулась и
побежала вверх по лестнице. Я вопила, это я помню. Война выходила из меня
этими воплями. Шесть лет безмолвия. Я пришла в себя у соседей. Они
заставляли меня выпить ром, лили прямо в рот. Заливали крики.
Я не помню, как и когда оказалась перед ним, перед Робером Л. Помню,
что по всему дому слышались рыдания, что жильцы долго оставались на
лестнице, что двери были открыты. Потом мне сказали, что консьержка украсила
в честь его возвращения подъезд, но как только он прошел, в ярости сорвала
все и заперлась у себя в комнате, чтобы выплакаться.
Я запомнила, что в какой-то момент все звуки угасли и я увидела его.
Он передо мной. Огромный. Я не узнаю его. Он смотрит на меня. Он
улыбается.
Дает на себя посмотреть. В его улыбке проглядывает сверхъестественная
усталость, усталость от усилий, которые понадобились, чтобы дожить до этой
минуты. По этой улыбке я вдруг узнаю его, но будто издалека, как если бы
видела в конце туннеля. Улыбка у него смущенная. Он извиняется, что дошел до
такого жалкого состояния, стал тенью человека. А потом улыбка исчезает. И он
опять становится незнакомцем. Но я уже знаю, что этот незнакомец - Робер Л.,
что он не изменился.
Он захотел осмотреть квартиру. Мы поддерживали его, и он обошел
комнаты. Он морщил щеки, но кожа словно прилипла к челюстям, и только по его
глазам мы поняли, что он улыбается. Когда он вошел на кухню, он увидел
фруктовый пирог, который я испекла для него. Он перестал улыбаться: "Что
это?" Ему сказали. С чем пирог? С вишнями, сейчас самый сезон. "Можно мне
его есть?" - "Мы не знаем, надо спросить у врача". Он вернулся в гостиную,
лег на диван. "Значит, мне нельзя его есть?" - "Пока еще
нельзя". -"Почему?" - "Потому что в Париже уже были несчастные случаи с
депортированными, которых слишком рано стали нормально кормить".
Он перестал расспрашивать о том, что произошло за его отсутствие. Он
перестал нас замечать. Его лицо исказила мучительная безмолвная боль, потому
что ему опять отказывают в еде, как в концлагере, потому что все
продолжается. И как в лагере, он молча смирился. Он не видел, что мы
плакали. Он не замечал и того, что мы едва решались взглянуть на него,