"Александр Дюма. Княгиня Монако (Собрание сочинений, Том 57) " - читать интересную книгу автора

которыми смеялась вся Франция. Хотя я говорю "он был", мне следовало бы
сказать "он есть", ибо отец все тот же, и ему суждено пережить меня.
В конце концов матушка все поняла и по своему обыкновению смирилась. Мы
всю ночь не сомкнули глаз. Наутро, пробудившись, Париж узнал об отъезде
короля; это вызвало всеобщие крики, волнения и приступы ярости. Все уличные
сорванцы с воплями носились по Парижу, а наши слуги пришли из города со
смиренно сложенными руками и воздетыми к Небу глазами; матушка скверно
разыграла комедию - самые проницательные, очевидно, догадались, что нам все
известно. К счастью, она вспомнила о письме к коадъютору и постаралась
написать его наилучшим образом, что ей обычно не удавалось. Коадъютор
прислал матушке лучника, который должен был оставаться в нашем доме, чтобы
нас защищать. Я же отправилась прямо к г-же де Рамбуйе, большому другу
нашего семейства, на дочери которой, мадемуазель Жюли д'Анженн, столь
прославившейся благодаря воспевавшим ее остроумцам, отец чуть было не
женился. Мой дед (он был тогда еще жив и только что получил титул герцога),
сущий скряга, не захотел дать маршалу достойное приданое, и г-жа де Рамбуйе,
при всем своем желании, не смогла выдать за него дочь. Несмотря на это, она
все равно нас любила и часто приглашала меня по утрам в Голубую комнату
Артенисы - храм муз и преддверие Парнаса.
В тот вечер я отправилась туда одна, чтобы подышать свежим воздухом.
"Подышать свежим воздухом" - точное выражение, ибо комната Артенисы была
просторной. Госпожа де Рамбуйе не выносила ни тепла, исходящего от камина,
ни солнечного жара. Она становилась пунцовой в четырех туазах от огня,
поэтому ей приходилось проводить всю зиму в постели, кутая ноги в медвежью
шкуру, словно в мешок. Все грелись в лучах ее яркого ума, при этом
жаловались на холод и отогревали себе руки дыханием.
Я застала г-жу де Рамбуйе в обществе мадемуазель Поле - знаменитой
львицы Вуатюра; эта девица, о которой говорила вся Франция, была любовницей
чуть ли не всех, но к старости стала такой чрезмерно стыдливой, что готова
была ставить клеймо на лбу всех женщин, имевших любовные связи. Мой отец,
единственный человек на свете говоривший ей правду в глаза, Бог весть зачем
уговаривал ее:
"Мадемуазель, мадемуазель, будьте же снисходительны: снисхождение так
украшает добродетель; к тому же вы бы слишком возгордились, если б у вас
одной лоб остался без клейма".
Следовало видеть, с какой улыбкой отец произносил эти слова;
мадемуазель Поле злилась, выслушивая их, и не смела отвечать. Я помню, как
однажды она подняла страшный шум по поводу какой-то дамы, застигнутой своим
мужем на месте преступления, и, размахивая руками и громко крича, требовала
покарать ее.
- Бог мой, мадемуазель, - с присущей ему неподражаемой иронией,
которую мне не под силу воспроизвести, сказал ей отец, - если всякий раз,
когда в Париже появляется еще один муж-рогоносец, устраивать подобный
переполох, то мы не услышим больше грома небесного.
Впоследствии Жодле воспользовался этой остротой и как-то раз, когда
играли "Двойников" Ротру, произнес ее со сцены. Господин де Грамон нередко
снабжал остротами и балаганные театры, и Бургундский отель.
Мадемуазель Поле страшно раздражала меня своими поучениями. Она читала
нам наставления, проповедуя безупречную нравственность, и г-жаде Рамбуйе,
ярая поборница добродетели, простила ей былые похождения и нежно ее любила.