"Антон Дубинин. Катарское сокровище" - читать интересную книгу автора

как советовали отец наш Доминик и Бертран Гарригский, в молении за души
людей этой деревни. Пусть Бог-Отец всемогущий пошлет Свое благоволение и
спасение тем из них, кто праведен, обращение - грешникам, милость -
заблудшим, а нам, несчастным и недостойным судьям, даст верное разумение,
чтобы отличить одних от других.
Он перекинул скапулир вперед, выпростал из рясы тощие плечи, глядя
только перед собой, на смутную фигуру Распятого над синеющим малым огоньком.
Пламя покачивалось от осеннего сквозняка из-за ставни, и светлое Тело на
кресте будто бы тоже подрагивало от боли.
- Miserere mei Deus, secundum misericordiam tuam...
Привычные, как дыхание, слова уже почти не были словами: под мерные
удары, ложащиеся на вздрагивающую плоть, он поверял Господу собственные
моления, звучавшие за строками псалма, где-то на втором плане. Так под звуки
инструмента голос певца ведет свое повествование. "Червь их не умирает и
огонь их не угасает", о Господи. Не могу поверить, чтобы Ты желал хотя бы
одной душе из Тобою сотворенных - этого огня, этого червя, Господи мой
благий. Избави, как Израиля избавлял, выведи, как выводил из мрака
Прародителей, помилуй, как ежеминутно милуешь и меня, позволяя оставаться
Твоим священником и пребывать в Твоей вере... В тесноте дающий простор, не
отдай никого червю, не отдай и этих моих страждущих братьев... Пиши кровью
имена наши на Своих ладонях, чтобы не стерлись они никогда...
Sacrificium Deo - spiritus contribulatus... Сокрушен ли дух твой
воистину, негодный монах и дурной инквизитор? Как можно, бичуясь за грехи
еретиков, за несчастного спившегося священника - размышлять о самом себе,
просить Господа о том, чтобы он только дал вспомнить? Отец Доминик, скажем,
в Сеговии каждую ночь пятнал пол пещеры своей покаянной кровью, приносимой
за грешников. В слезах восклицал, как подслушали любопытные ученики:
"Господи мой, милосердие вечное, что же станется с грешниками?" Он-то,
белый, как лилия, прямой, как меч войсководителя, не совершивший ни одного
смертного греха от чрева матери и до ложа вечности, не о своей нищете молил
и плакал, но в самом деле радел о спасении других... С глубоким отвращением
к себе брат Гальярд наконец поднялся, часто дыша. Как старший, стукнул
легонько в стену, стуком обозначая полное окончание дня. Плоть стала слаба -
слезы выступали не только от беды нераскаянных братьев, но от обычной
плотской боли. Аймер, бледный и какой-то подозрительный, смотрел на
наставника едва ли не сочувственно. Так и надо, получи, брат-гордец,
заслуженное унижение: в его глазах ты - не иначе как больной старик. Сказать
бы ему что-нибудь обнадеживающее - да поздно: после комплетория правило
молчания до самой утрени вступало в силу. Не глядя на Аймера, Гальярд
замотал тряпицей обе "дисциплины", снял пыльные сандалии и скапулир - больше
снимать ничего не полагалось по уставу - и лег лицом к стене. Я дурной и
недостойный священник, брат. Вы совершенно правы, сказал этот Джулиан... и
немедля заплакал. Взрослый мужчина, тридцати с лишним лет, заплакал навзрыд.
Священник, не раз подходивший к алтарю Божию...

Снилось брату Гальярду, что он забыл что-то важное и никак не может
вспомнить.

3. Воскресенье. "Процесс пошел"