"Ответы Юрия Дружникова на вопросы участников Варшавской конфереции" - читать интересную книгу автора

подчас иезуитские. В то же время в новых статьях обнаруживаю компиляции из
моих книг, без ссылок на первоисточник, конечно. Это называется прогрессом
пушкинистики.
Роман-исследование "Смерть изгоя" -- последняя часть трилогии о
Пушкине, увиденном иначе, чем это было принято. Поэт, вернувшийся после
неудачной попытки бежать из Арзрума через турецкие порты в Европу, зрелый
гений, быстро катится "к закату своему", но снова думает бежать, на этот раз
с женой через Польшу. В сплетении известных проблем женатого Пушкина и
причинах его смерти, использовав разумные элементы теории патобиографии,
удалось, как мне кажется, найти новые повороты, поставить небанальные
вопросы и ответить на них нетрадиционно. Одновременно это будет печальное
повествование об истории пушкинистики и литературоведах, присвоивших себе
право трактовать поэта и его окружение в зависимости от политической
конъюнктуры.
Журнал "Новое литературное обозрение", который ругал моего "Узника
России" и хвалил "Русские мифы" (хотя обе книги в одном ключе), теперь
упрекает меня в том, что говорю об отсутствии так называемого "мирового
значения" Пушкина и считаю, что оно выдумано в Пушкинском Доме. А я живу
полтора десятилетия на Западе и утверждаю, что Пушкина знают в основном
слависты, им занимающиеся. Первым русским писателем, всерьез известным в
Европе, стал вовсе не Пушкин, а Иван Тургенев.
Полагаю, что книга скоро выйдет, и критики снова разделятся на два
лагеря, -- на примирение не надеюсь. Одна московская критикесса, стремясь
побольнее обидеть, назвала меня юродивым. Горжусь таким титулом. Всю жизнь
был идеалистом и занимаюсь русской словесностью по чистой любви, хотя можно
было бы не копаться в русских мифах, а написать по-английски нечто
лолитообразное и коммерциализироваться в американской литературе. Были даже
предложения. Впрочем, и Синявского называли юродивым, да и сам Пушкин писал
соседке: "Вы ведь знаете, что я юродивый".

6. Если посмотреть на отдельные фрагменты романа "Ангелы на кончике
иглы", можно вас заподозрить в особом тяготении к литературе абсурда. Не
оказала ли на вас определенного влияния практика обериутов, в первую
очередь, Хармса и Шварца, западных абсурдистов? А, может, также польских
(Гомбрович, Виткацы)?

Прежде всего отделил бы абсурд в жизни от абсурда как приема в
литературном произведении. Первый абсурд изображается вполне традиционными
приемами, второй -- когда художник превращает в абсурд нормальные жизненные
явления ради своих целей. К этому близок модернистский сюрреализм, одно
время очень популярный в Америке (вспомним Генри Миллера), рассчитанный на
экстравагантность и эпатаж: вдоль рампы, без всякой связи с пьесой, проходит
женщина с обнаженной грудью.
Когда писатель придумывает новую одежду произведения -- его желание
выделиться, выглядеть новым понятно и оправдано. Так модница спешит надеть
новую одежду. Но в постмодернистском пространстве на рубеже наших столетий
эти приемы стали подражанием, да это и понятно: с постмодернистами часто
происходит процесс, который Платонов назвал: "В литературу попер читатель".
Я посмеивался над мастерами постмодернизма. А недавно прочитал
заявление одного из них: "Помирает литература постмодернизма, приходит