"Ответы Юрия Дружникова на вопросы участников Варшавской конфереции" - читать интересную книгу автора

молодежь, обещая помочь напечатать первую книгу. Он умело брал у молодых
свежие идеи, а на их рукописи писал в издательство тайные разносные
рецензии. Не хочу называть известных имен старших коллег, но мой вход в
литературу знаменовался не помощью этих писателей, а их полным равнодушием,
а то и страхом подать при встрече руку изгою, исключенному из Союза
писателей. Когда запретили ставить мою пьесу "Отец на час" (она была в
рукописи в Министерстве культуры), драматург, который раньше написал хорошую
внутреннюю рецензию, узнав, что я в черных списках, быстро запустил пьесу на
мой сюжет, и она пошла в театрах.
Жизнь против течения не способствует следованию авторитетам, но
портреты на стенах остаются. Для меня это французские прозаики XIX века,
маркиз де Кюстин, в XX веке -- целая вереница американцев. В русской
метрополии да и в эмиграции, несмотря на подтачивание корней, авторитеты
остаются даже среди нигилистов-постмодернистов. Сколько бы они ни говорили,
что старая литература умерла, что вынуждены начинать на голом месте, они
ведь выросли на старой литературе. Как болезнь: не может быть болезни без
организма. Но сегодня в авторитетах такой разброс и настолько это
индивидуально и переменчиво, что я бы поостерегся указывать пальцем.
Немало написано про то, что писатель в эмиграции живет в литературной
провинции, а авторитеты русской писательской жизни живут в Москве. Что
писатель отрывается от среды, которая его создала. По-моему, географический
фактор -- дело второстепенное, среда создает посредственных писателей, а
настоящих создает не среда, а они сами себя, и они создают среду, а не
наоборот. Иногда авторитеты только подавляют. Ну, а если они есть, то
множественность авторитетов -- лучше, чем один.
Польская эмиграция, как и эмиграции из других стран Европы (Франция,
Англия, Испания, Ирландия, Германия), стала интегральной частью общей
культурной традиции, чего никак не скажешь о России спустя десять лет после
падения советской системы. Причины происходящего требуют особого анализа, но
они не административные, а, сказал бы, исторические, этнические,
психологические, моральные. Расхождения больше в этике, в манере жить и
писать, в терпимости и нетерпимости, в видении перспективы развития, нежели
в политике.
Хотя свобода высказывания в России имеет место, старые подходы живы,
иногда принимают форму рецидивов. Если читаю свою публикацию в московском
журнале, то ищу, что выкинуто. Трещина между писателем-эмигрантом и его
материковыми (прошу прощения, но, может, точнее сказать -- матерковыми?)
критиками остается непреодоленной. Эмигрант и антиэмигрант весьма часто
говорят на разных языках, хотя оба языка -- русские. Тенденция к
гегемонизму, имперское мышление ("Кто главней? Он нас будет учить!" и пр.),
а отсюда неприятие чужого мнения, даже злоба по отношению к писателю,
живущему за границей, поиски врагов, -- и сегодня (чувствую на себе)
свидетельствуют о глубокой болезни культуры в России, которая только внешне,
да и то не полностью, избавилась от старой моноидеологии. Это "культура
бескультурья", используя выражение Умберто Эко. Между тем, вижу, как бережно
сохраняется русская культура в эмиграции и как она рушится в России. Похоже,
тенденция эта, по меньшей мере, в обозримом будущем сохранится.
Эмигрантологии, детищу Люциана Суханека, предстоит плодотворная жизнь.

3. Как занятия историей литературы отзываются в литературной практике?