"Владимир Николаевич Дружинин. Завтра будет поздно " - читать интересную книгу автора

Невольно я сказал это вслух. Понял ли меня Фюрст? Его пальцы поднялись
к шее, расстегнули ворот.
- Русские - удивительная нация, - с трудом произнес он и умолк, словно
прислушиваясь. Мне показалось, он боится привлечь внимание своих товарищей,
глушащих там, за перегородкой, лагерную тоску картами.
- Вам дьявольски везет, господин дивизионный пастор, - послышался
оттуда густой покровительственный бас.
- Пастор! - бросил мне Фюрст. - У вас нет пасторов в армии, верно?
Какой же бог у вас? Какой бог вам помогает, хотел бы я понять!
Он сжал большими руками виски, перевел дух, заговорил спокойнее.
- Слушайте... В декабре на передовую возле Колпина, - он, как и все
немцы, сказал "Кольпино" - ваши выслали самолет. Маленький, легкий самолет,
его так легко сбить. Боже мой, как солдаты были потрясены! Оттуда говорила
женщина... Она кричала нам, чтобы мы сдавались л плен. Ну, у нас не было
охоты сдаваться, мы еще спали в тепле, и дела у нас шли еще не так плохо. Но
женщина... Из осажденного Ленинграда...
Ого, и он запомнил "небесную фрау"! Нашу Юлию Павловну!
- Из осажденного Ленинграда, - повторил Фюрст. - Вот что удивительно!
Фюрер говорил: Ленинград упадет нам в руки, как спелый плод. Голодный город,
измученный, и вдруг женский голос оттуда призывает сдаваться в плен. После
этого я среди солдат слышал такие речи: "Э, господин обер-лейтенант,
Ленинград нелегко будет взять! Они там и не думают поднимать руки". И я
спрашивал себя: откуда у русских столько уверенности? Если бы мы были в
таком положении, в блокаде, нашлась бы у нас такая... "небесная фрау"? Но
дело не в ней. Там у нас есть отчаянные. Не в том дело... Моральная сила
сопротивления, понимаете...
- Понимаю, - сказал я.
А Михальская и не предполагала, что ее полеты вызовут сенсацию.
Возвращалась она тогда расстроенная: то зенитки помешали, то аппаратура
закапризничала.
Как же говорить с Фюрстом дальше? У меня не было определенного плана.
- Ваша семья, если не ошибаюсь, в Дрездене? - спросил я.
- Да.
- На Дрезден были налеты, - сказал я. - Ваших родных ободрила бы весть
от вас. Живая весть... По радио...
Фюрст помрачнел и опустил голову. Я почувствовал, что он отдаляется от
меня.
- Видите, - продолжал я, - мы разбросали листовки с вашим портретом, но
нам не поверили. Я беседовал с одним пленным. Говорят: пропаганда. Твердят
нам: Фюрст покончил с собой. Некоторые будто бы своими глазами видели.
Может быть, и не следовало сообщать ему об этом. Я уже упрекал себя в
излишней откровенности, когда Фюрст вдруг поднял голову и я уловил на его
лице выражение любопытства и удивления. Впоследствии я понял: доверие
завоевывается только доверием.
Он вдруг откинулся на стуле и отрывисто заговорил:
- Да, да, господин лейтенант. Я знаю, чего вы хотите, чтобы я, как
Вирт... Моя семья! - он сплел крепкие пальцы. - Семье будет хуже, если я
воскресну, вы понимаете? Но дело не в этом. Вы сказали, что у побежденных и
у победителей даже время разное. Да, да, боже мой, как это верно! - Он
подался ко мне. - У нас все разное, все! У нас не может быть общего языка.