"Владимир Николаевич Дружинин. Завтра будет поздно " - читать интересную книгу автора

большевикам про ангелов не придумать, значит, перебежчик-то выступал по
радио наш, настоящий... Так же вот и с письмом. - Майор Лобода обернулся ко
мне, - Конечно, в нем не все существенно. А привести лучше целиком. Гораздо
убедительнее.
После обеда мы подготовили передачу. Потом я включил Берлин, прослушал
Дитмара и составил комментарий с вестями из наших сводок.
Тронулись в полночь.
- Во, лупит по дороге! - бросил мне, подбоченившись, Охапкин.
Трактор вытянул звуковку из ложбины, Коля снял трос и сел за руль.
Мы миновали лес и остановились.
Впереди падали снаряды. Звуки доносились глухие, короткие, словно
снаряды не рвались, а глохли в толще снега.
Как только замолкло там, Коля дал газ. Чаще всего по дорого била одна
батарея. Машина ринулась вперед. Оглушительно задребезжали железные тарелки
в шкафчике. Быстрее, быстрее! Пока немцы перезаряжают, мы успеем проскочить.
Должны успеть.
Это очень неприятно - сидеть в темном кузове. Всякое приходит в голову:
не проскочим, завязнем в рытвине, а может, не одна батарея бьет?
Майор в кабине, а напротив меня, опустив голову, молча сидит Шабуров.
Поле, наверно, залито луной, и машина на нем черная, как яблочко мишени, и
нас легко накрыть, разнести вдребезги.
Я не вижу поля, не вижу луны: окна задраены, ни единой щелочки. Зажечь
бы свет! Но зажигать не велено: надо экономить аккумуляторы. Звуковка
несется на предельной скорости, все вокруг скрипит, звенит, кто-то падает и
катится мне под ноги. Удар молнии, крохотная вечность тишины - и разрыв. Но
уже позади! Воздушная волна бьет в дверь звуковки.
Проскочили! Если у них одна батарея...
Молодец Коля! Да, проскочили! Еще молния, еще разрыв, но уже далеко
позади.
На переднем крае, в нежилой землянке, поврежденной бомбой, позиция,
выбранная майором. Ветер задувает снег в пролом. В рваной рамке обледенелых,
покореженных досок - кусок берега, занятого врагом. Уродливые бугры, редкие,
тощие сосенки, свинцовые вспышки пулеметов.
Здесь край нашего мира. Лысые холмы на том берегу потому и уродливы, а
сосенки потому и кажутся такими чахлыми, больными, что там враг. Может быть,
сосны неживые, без корней. Их срубили и воткнули перед огневыми точками,
перед траншеями для камуфляжа.
На полу землянки - примятые ветки хвои. Днем здесь несет дозор снайпер.
У пролома, на бревне, куда достает лунный свет, рядком лежат стреляные
гильзы. Я невольно считаю их. Восемь гильз, и если каждая пуля попала в
цель...
Пока я машинально отсчитываю гильзы и строю догадки, сколько может быть
убитых врагов, руки мои успевают сделать множество движений. Передний край
не велит медлить. Охапкин бросает мне плащ-палатку. В ответ на шальные пули,
повизгивающие то и дело, Коля сопит и залихватски звонко шмыгает носом. Он
хочет показать мне и в особенности майору, что презирает опасность,
презирает всей душой. Теплый, вздрагивающий борт звуковки подведен к самому
входу в землянку, и Коля подает мне из машины микрофон. Следом за микрофоном
вползает в землянку длинный, упругий резиновый шнур.
- Начинайте, - сказал майор.