Моему другу Дом Жан-Мариа

Глава семнадцатая, в которой Тисту мужественно признается в содеянном,

Бывает такая тишина, от которой просыпаешься. В то утро Тисту соскочил с кровати именно потому, что могучий гудок молчал. Он подбежал к окну. Завод Пушкостреля замер в неподвижности; девять труб больше не дымили. Тисту помчался в сад. Сидя на тачке, Седоус читал газету, что случал ось с ним редко.

— А, это ты! — воскликнул он. — Если уж говорить о хорошей работе, могу тебе сказать: сработано на совесть. Сроду бы не поверил, что ты добьешься такого отменного результата!

Старый садовник весь так и сиял, так и лучился радостью. Он поцеловал Тисту — иначе говоря, окунул его голову в свои пушистые усы.

Потом с легкой грустью человека, выполнившего свой долг, он добавил:

— Мне больше тебя учить нечему. Теперь ты всё знаешь не хуже меня, да и работаешь куда быстрее.

Неожиданная похвала из уст такого мастера, как Седоус, невольно согрела сердце Тисту.

Неподалеку от конюшен Тисту встретил Гимнаста.

— Все идет прекрасно! — шепнул Тисту прямо в мягкое бежевое ухо пони. — С помощью цветов я остановил войну.

Пони, казалось, вовсе не удивился.

— Между прочим, — заметил он, — охапка свежего клевера мне бы не повредила. Я предпочитаю на завтрак именно клевер и иногда отыскиваю его на лугу. При случае вспомни об этом.

Слова Гимнаста поразили Тисту. Нет, не потому, что пони разговаривал. Кому-кому, а Тисту-то давным-давно были это известно. Его поразило другое: пони знал, что у него зеленые пальцы!

«К счастью, Гимнаст никогда и ни с кем не разговаривает, кроме меня», — утешился Тисту и задумчиво побрел к дому. Да, этот пони, этот Гимнаст наверняка давно знал о его скрытом таланте.

В Сверкающем доме все шло кувырком. Ну взять хотя бы стекла — они блестели меньше обычного. Кухарка Амели не распевала, стоя над плитами, свою любимую песенку: «Нинон, Нинон, во что ты превратила свою жизнь…» Слуга Каролус не начищал перила.

Мать вышла из своей комнаты в восемь часов утра — так она делала только в те дни, когда уезжала в город. Она пила — вернее, не пила кофе с молоком: чашечка с кофе действительно стояла на столике, но она не притрагивалась к ней. Когда Тисту прошел мимо, она не обратила на него никакого внимания.

Отец даже не пошел на завод, а находился в большой гостиной вместе с господином Трубадиссом. Оба они как-то бестолково расхаживали по комнате, то вдруг чуть ли не сталкиваясь лбами, то расходясь в разные стороны. Разговор их напоминал настоящую бурю.

— Разорен! Опозорен! Завод стоит! Полное затишье! — истошно выкрикивал отец.

А господин Трубадисс откликался, будто громогласное эхо, катящееся в облаках:

— Заговор… Вредительство… Покушение из-за угла…

— Ах, мои пушки, мои знаменитые пушки… — снова принимался стонать отец.

Стоя у порога приоткрытой двери, Тисту не осмелился их прервать. «Вот они какие, эти взрослые! — удивлялся про себя Тисту. — Господин Трубадисс уверял меня, будто все против войны, но это, мол, неизбежное зло, с которым ничего не поделаешь. Ладно, я сумел предотвратить войну… Взрослым бы радоваться да радоваться! А они что? Они сердятся…»

Метавшийся по комнате отец нечаянно толкнул в плечо господина Трубадиеса и рявкнул вне себя:

— Ах! Если бы попался мне в руки тот негодяй, который посадил цветы в жерлах моих пушек! Я бы ему показал!..

— Ах! Если бы он только попался и мне!.. — тут же отозвался господин Трубадисс.

— А вдруг в этом никто не повинен?.. Кто знает? Может, это воздействие сверхъестественных сил…

— Необходимо провести строжайшее расследование… Государственная измена!

Тисту — и вы об этом знаете — не был трусом. Он открыл дверь, вошел в гостиную и остановился под большой хрустальной люстрой, как раз на середине цветастого ковра. Напротив него висел портрет дедушки. Собравшись с духом. Тисту выпалил:

— Это я посадил цветы в жерлах пушек!

Выпалил и закрыл глаза в ожидании здоровенной пощечины. Но на сей раз пощечины почему-то не последовало, и тогда он открыл глаза.

Отец стоял в одном углу гостиной, господин Трубадисс — в другом.

Они смотрели прямо на Тисту, но вроде бы и не видели его. Больше того, казалось, будто они вообще ничего не слышали и ничего не поняли.

«Они мне не верят», — подумал Тисту и, чтобы окончательно убедить их, перечислил все свои подвиги, словно разгадывая шараду:

— Это я посадил вьюнки в трущобах! И в тюрьме тоже! И голубой ковер из цветов для больной девочки! И баобаб в клетке со львами! Все это сделал я, я!..

Отец и господин Трубадисс по-прежнему стояли как окаменевшие. Мысль о том, что творцом всех этих цветущих диковинок был Тисту, просто не укладывалась в их сознании. У них был вид людей, которые вот-вот вам скажут:

«Перестань болтать глупости и не мешай взрослым!»

«Они думают, будто я хвастаюсь, — решил Тисту, — Надо до казать им, что все это — правда».

И Тисту подошел к портрету дедушки. К нарисованной там пушке, на которую опирался высокочтимый основатель завода Пушкостреля, Тисту приложил два пальца и так по держал их несколько секунд.

Холст слегка затрещал, и все увидели, как из жерла пушки потянулся робкий стебелек ландыша. Потом стебелек превратился в маленький листочек, появился другой листочек, и вскоре над ними закачались белые бусинки.

— Вот и все! — воскликнул Тисту. — У меня зеленые пальцы.

Он ожидал, что господин Трубадисс побагровеет, а отец побледнеет. Однако все вышло наоборот.

Отец, побагровев, рухнул в кресло, а господин Трубадисс, бледный, как картошка, грохнулся на ковер.

По этому двойному признаку Тисту узнал наконец, что выращивать цветы в жерлах пушек не рекомендуется, ибо это угрожает жизни взрослых.

Он вышел из гостиной, так и не заполучив пощечины, а это лишний раз доказывает, что мужество всегда вознаграждается.