"Владимир Дроздов. Два рассказа бывшего курсанта (авт.сб. "Над Миусом")" - читать интересную книгу автора

в собственных достоинствах, безусловно стоит большего, чем самоуверенный
любых оттенков. Но вскоре один случай с Пасынковым навел меня на эту мысль.
У наших инструкторов существовало твердое убеждение: курсант
вырабатывает собственный летный почерк между тридцатью и тридцатью пятью
самостоятельными полетами на "эр-первом". В начале же он лишь рабски
подражает - копирует почерк инструктора. И для того чтобы тот мог вовремя
обнаружить проявление индивидуальности курсанта, мы должны были делать
первые тридцать самостоятельных полетов в полном одиночестве.
А чтобы центровка самолета не нарушалась (инструктора нет - новый
разнос грузов), во вторую кабину сажали "Иван Иваныча" - пятипудовый мешок
с песком, крепко привязывая его к сиденью. И если на тридцатом полете
курсант не "козлил", не ломал подкрыльных дужек, не подходил на посадку со
сносом - вообще не откалывал никаких опасных номеров, то он приобретал
"право на пассажира". Из задней кабины убирали "Иван Иваныча", и туда
садился свободный курсант - чаще всего друг того, кто собирался лететь.
Однако в то утро Пасынкову предстоял всего лишь пятнадцатый
самостоятельный полет с "Иван Иванычем". Но инструктор все отодвигал его
очередь, выпускал в воздух других курсантов группы. Ветер заметно
усиливался - возможно, инструктор хотел дать отлетаться тем, кто послабее?
Пасынков беспокоился: вдруг из-за резкого усиления ветра полеты вообще
закроют и ему так и не придется сегодня летать?
Лето, еще очень жаркое, уже шло на убыль-приближалась наша третья, и
последняя, осень в летной школе. А в тех местах осень-время внезапных и
резких смен погоды. Так что опасения Пасынкова не были беспочвенны. Однако
и тактика инструктора казалась нам справедливой, даже давала право немного
погордиться: в более сложной погодной обстановке последними инструктор
выпустит тех, в ком больше уверен. Наконец, около десяти утра, подошла
очередь Пасынкова. Я подумал: "Как ему было нелегко ждать почти шесть
часов, а ведь сдерживался, не показывал виду..." Все мы уже летали
самостоятельно, но еще с "Иван Иванычем", и, конечно, инструктор не
преминул напомнить Пасынкову:
- Смотри, повнимательнее!
Да и я сам, стоя у крыла, готовясь сопровождать самолет на старт,
слышал, как тревожно свистят на ветру расчалки "эр-первого", видел, как
мечется, рвется с мачты над метеостанцией разбухшая от ветра полосатая
"колбаса". Этот матерчатый усеченный конус, надетый на неравного диаметра
обручи, предназначался для того, чтобы указывать направление и силу ветра.
И флажки, обозначающие линию старта, неистово трепыхались вокруг своих
древков. Казалось, их вот-вот вырвет из закаменевшего чернозема, понесет
по аэродрому, словно перекати-поле поздней осенью.
Пасынков взлетел строго по прямой - отлично вел самолет. И после отрыва
от земли дольше, чем обычно, выдерживал машину над самыми макушками
трав-запасал скорость, перед тем как уйти в набор высоты, - так он
подготовился к одолению сильного ветра. Однако успел набрать лишь около
ста метров. Заметил только, что уже вышел за пределы летного поля, что
летит над глубоким оврагом с крутыми склонами. И вдруг почему-то вспомнил:
вчера вечером, гуляя по этой балке, встретил гадюку и засек ее прутиком
тальника. Тотчас мелькнуло насмешливое: атавистическая ненависть обезьян к
змеям!
И тут в лицо Пасынкову из левых патрубков мотора неожиданно полыхнуло