"Сергей Довлатов. Собрание сочинений в 4 томах. Том 4" - читать интересную книгу автора

тарелке возвышалась гора индюшачьих костей. Лицо мужчины выражало нежность и
смятение.
- Папа! - восклицал Абрикосов. - Ты мой единственный читатель! Ты мой
единственный литературный критик! Ты мой единственный судья!

Тут ко мне наклонился загадочный религиозный деятель Лемкус:
- Папа, должен вам заметить, объявился час назад.
- То есть?
- Это их первая встреча. Папа зачал Абрикосова и сбежал. Всю жизнь
колесил по стране. А за ним всюду следовал исполнительный лист. Вернее,
несколько листов от разных женщин. Наконец папа эмигрировал в Израиль.
Вздохнул спокойно. Но к этому времени Абрикосов стал диссидентом. Через
месяц его выдворили из Союза. Так они и встретились.

Я, как опытный халтурщик, сразу же придумал заголовок для радиоскрипта:
"Встреча на свободе".
А дальше что-нибудь такое:

"После тридцати шести лет разлуки отец и сын Абрикосовы беседовали
до утра..."

Лемкус еще интимнее понизил голос:
- Такова одна из версий. По другой - они любовники.
- О Господи!
- Поговаривают, что они находятся в гомосексуальной связи.
Познакомились в Израиле. Там на это дело смотрят косо. Перебрались в
Америку. Чтобы не было подозрений, выступают как отец и сын. В
действительности же они не родственники. И даже не однофамильцы. Тем более,
что Абрикосов - это псевдоним. Настоящая его фамилия - Каценеленбоген...
В эту секунду у меня началась дикая головная боль. Я попрощался с
религиозным деятелем и отправился в галерею Мориса Лурье.

Писатель и редактор Большаков уже заканчивал свое выступление. Речь шла
о бесчинствах советской цензуры. О расправе над Гумилевым. О травле
Пастернака и Булгакова. О самоубийстве Леонида Добычина. О романах, которые
не издавались сорок лет.
В конце Большаков сказал:
- Цензура в России - сверстница книгопечатания. От нее страдали Пушкин,
Герцен, Достоевский и Щедрин. Однако границы свободы в ту эпоху допускали
неустанную борьбу за их расширение. Некрасов всю жизнь боролся с цензурой,
то и дело одерживая победы.
Лишь в нашу эпоху (продолжал Большаков) цензура достигла тотальных
масштабов. Лишь в нашу эпоху цензура опирается на мощный и безотказно
действующий карательный аппарат. Лишь в нашу эпоху борьба с цензурой
приравнивается к заговору...
Не успел Большаков закончить, как в проход между рядами шагнула
американка средних лет.
- Долой цензуру, - крикнула она, - в России и на Западе!
И затем:
- Вы говорили о Пастернаке и Булгакове. Со мной произошла абсолютно