"Сергей Довлатов. Собрание сочинений в 4 томах. Том 1" - читать интересную книгу автора

каким способом они его усваивают. Всю жизнь он заботился о незаметном стиле,
не привлекающем ничьего внимания, и приходил в ужас от того, как он далек от
этого идеала". На этом Довлатов выписку из Пастернака закончил,
охарактеризовав ее как "единственную цитату, которую выписал за всю жизнь".
Что, разумеется, красочный вымысел, очень характерный довлатовский прием,
позволяющий переключать внимание собеседника на некую имеющую первостепенное
значение и следующую за вымыслом правду.
Продолжив цитату из Пастернака, Игорь Сухих раскрыл то, что Сергей
Довлатов смущенно хранил про себя и своему конфиденту не поведал: "...Ему
хотелось средствами, простотою доходящими до лепета и граничащими с
задушевностью колыбельной песни, выразить свое смешанное настроение любви и
страха и тоски и мужества, так чтобы оно вылилось как бы помимо слов, само
собою".

5

С точки зрения официальных культуроохранителей рассказчика довлатовских
историй иначе как диссидентствующим охламоном не назовешь. Да и сам он
чувствовал себя в своей тарелке преимущественно среди публики идеологически
нечистой.
Возникает, однако, дилемма: кто чист и кто нечист на самом деле? По
смыслу рассказанных Довлатовым историй можно удостовериться в одном
несомненно важном этическом постулате: тот, кто считает лишь свои (на самом
деле, конечно, благоприобретенные) воззрения истинными, никогда не подвергая
их сомнению, нечист духом в большей степени, чем последний доходяга у
пивного ларька. Не они, не те, кто стоят в похмельной очереди, столь
красочно изображенной писателем в рассказе "Шоферские перчатки" (из того же,
что и "Куртка Фернана Леже" сборника "Чемодан"), - не они являются у
Довлатова носителями рабской психологии. Критическая подоплека довлатовских
рассказов проникнута истинно демократическим пафосом.
Но политического характера довлатовская проза все же не носит.
Разочаруем и старых хулителей, и новых адептов писателя: его пером никогда
не водила рука диссидента. По Довлатову, литература вообще никакого хорошего
отношения к политике не имеет. Это политики имеют к ней отношение - чаще
всего плохое и недоброе.
Мистиком или метафизиком Довлатов, конечно, тоже не был. Земной свободы
выражения ему было достаточно. То, что не запечатлевается словом, он словом
и не обозначал. Свобода выражения обоснована у него неотступной эстетической
взыскательностью и абсолютной памятью - как у музыкантов бывает абсолютный
слух. Этот редкоземельный сплав ("эстеты" обычно ничего не помнят, а тех,
кто много помнит, невозможно бывает в их занудных перечислениях остановить)
позволил Довлатову достичь поразительного и решающего эффекта: точность
довлатовского художественного слова оставляет впечатление большей
достоверности и силы, чем звучащая в любом слое общества, в любом регионе
живая речь.
Довлатов постоянно рассказывал о людях истории, мягко говоря, героев не
украшавшие. Эта позиция, и ангела бы превратившая в мизантропа, если не в
циника, загадочным образом составила ему к концу жизни репутацию едва ли не
филантропа, всеобщего заступника. И дело здесь даже не столько в том, что в
жизни он был ярко выраженным бессребреником. На мажорный лад настраивают