"Сергей Довлатов. Собрание сочинений в 4 томах. Том 1" - читать интересную книгу автора

он жил и по мелочам публиковался в Ленинграде, Таллинне и снова в
Ленинграде. Вершиной успеха была публикация в "Юности" рассказа - с
фотографией автора. На экземпляре журнала Сережа сделал мне в связи с этим
торжеством соответствующую дарственную надпись: "Портрет хорош, годится для
кино. Но текст - беспрецедентное говно!"
Нужно знать, что все эти публикации, равно как рукописные и
машинописные копии довлатовских произведений той поры, бродившие по рукам и
оставшиеся на родине, сейчас к печати непригодны. Публиковать что бы то ни
было из этих не переработанных позже текстов их автор категорически
запретил. Упомянул об этом запрете даже в завещании.
Ясно, что не сам по себе "американизм" ранних вещей смущал Довлатова в
зрелые годы. Смущало то, что он - вопреки всякой логике - способствовал
превращению автора в среднестатистического литературного профессионала. Но
общий дух той же самой литературы и уводил от этого превращения. И я вынес в
заголовок этого очерка о Сереже - едва ли не из ностальгических побуждений -
название одной из наших некогда любимых американских книг - "Историю
рассказчика" Шервуда Андерсона. Думаю, что в подтексте довлатовского
утверждения себя на позициях рассказчика лежит и отсылка к этой освященной
для него преданием вещи.
Следы американских веяний сохранились и в поздних произведениях
Довлатова, например в "Филиале". Эта последняя из написанных им повестей
завершается пассажем столь же эффектным, сколь и знакомым: "Закурив, я вышел
из гостиницы под дождь". Всякий, читавший Хемингуэя, сразу - и не без
оснований - вспомнит финал романа "Прощай, оружие!": "Немного погодя я вышел
и спустился по лестнице и пошел к себе в отель под дождем".
Впрочем, этот брутально-лирический росчерк услаждал вместе с Довлатовым
юность целого литературого поколения. Будораживший наше воображение Марек
Хласко, в двадцать четыре года оказавшийся изгнанником и умерший в тридцать
пять в Висбадене, так и не увидев своей Польши, завершает один из
рассказов - "Обращенный в Яффе" - точь-в-точь тем же факсимиле: "И я под
дождем вернулся в гостиницу".
Тотальное, но несколько романтическое одиночество как итог лирических
упований заставляло пропускать удары не одно только довлатовское сердце.
И все же, как пишет о Довлатове Иосиф Бродский: "Не следует думать,
будто он стремился стать американским писателем, что был "подвержен
влияниям", что нашел в Америке себя и свое место. Это было далеко не так, и
дело тут совсем в другом. Дело в том, что Сережа принадлежал к поколению,
которое восприняло идею индивидуализма и принцип автономности человеческого
существования более всерьез, чем это было сделано кем-либо и где-либо. Я
говорю об этом со знанием дела, ибо имею честь - великую и грустную честь -
к этому поколению принадлежать. Нигде идея эта не была выражена более полно
и внятно, чем в литературе американской, начиная с Мелвилла и Уитмена и
кончая Фолкнером и Фроетом. Кто хочет, может к этому добавить еще и
американский кинематограф". То есть американская литература давала нашему
молодому поколению в шестидесятые годы то, что оно вовсю уже переживало
дома.
В Нью-Йорке оказалось, что эталоном прозы Довлатову служат "Повести
Белкина", "Хаджи Мурат", рассказы Чехова. Понадобилась эмиграция, чтобы
убедиться в корректности собственного предчувствия: "...похожим быть хочется
только на Чехова".