"Федор Михайлович Достоевский. Письма (1870)" - читать интересную книгу автора

небесполезно выставить такого человека; но он один не соблазнил бы меня.
По-моему, эти жалкие уродства не стоят литературы. К собственному моему
удивлению, это лицо наполовину выходит у меня лицом комическим. И потому,
несмотря на то, что все это происшествие занимает один из первых планов
романа, оно, тем не менее, - только аксессуар и обстановка действий другого
лица, которое действительно могло бы назваться главным лицом романа.
Это другое лицо (Николай Ставрогин) - тоже мрачное лицо, тоже злодей.
Но мне кажется, что это лицо - трагическое, хотя многие наверно скажут по
прочтении: "Что это такое?" Я сел за поэму об этом лице потому, что слишком
давно уже хочу изобразить его. По моему мнению, это и русское и типическое
лицо. Мне очень, очень будет грустно, если оно у меня не удастся. Еще
грустнее будет, если услышу приговор, что лицо ходульное. Я из сердца взял
его. Конечно, это характер, редко являющийся во всей своей типичности, но
это характер русский (известного слоя общества). Но подождите судить меня до
конца романа, многоуважаемый Михаил Никифорович! Что-то говорит мне, что я с
этим характером справлюсь. Не объясняю его теперь в подробности; боюсь
сказать не то, что надо. Замечу одно: весь этот характер записан у меня
сценами, действием, а не рассуждениями; стало быть, есть надежда, что выйдет
лицо.
Мне очень долго не удавалось начало романа. Я переделывал несколько
раз. Правда, у меня с этим романом происходило то, чего никогда еще не было:
я по неделям останавливал работу с начала и писал с конца. Но и, кроме того,
боюсь, что само начало могло бы быть живее. На 5 1/2 печатных листах
(которые высылаю) я еще едва завязал интригу. Впрочем, интрига, действие
будут расширяться и развиваться неожиданно. За дальнейший интерес романа
ручаюсь. Мне показалось, что так будет лучше, как теперь.
Но не все будут мрачные лица; будут и светлые. Вообще боюсь, что многое
не по моим силам. В первый раз, например, хочу прикоснуться к одному разряду
лиц, еще мало тронутых литературой. Идеалом такого лица беру Тихона
Задонского. Это тоже Святитель, живущий на спокое в монастыре. С ним
сопоставляю и свожу на время героя романа. Боюсь очень; никогда не пробовал;
но в этом мире я кое-что знаю.
Теперь о другом предмете.
Судите меня как хотите, Михаил Никифорович, но я до того обеднял, что,
как ни совестно мне это, не могу не обратиться к Вам с просьбой! Мне
совершенно нечем существовать, а у меня жена и ребенок. При слабом здоровье,
она месяц тому назад откормила ребенка, а теперь, вместо того чтоб
отдохнуть, не спит с ним по ночам. У нас не только няньки - и служанки нет.
Это убивает душу мою; работа же иногда развлекает, а иногда и тяжела в таком
положении.
Я знаю, что я Вам должен очень много. Но на этом романе я сквитаюсь с
редакцией. Теперь же прошу у Вас 500 руб. Я знаю, что это ужасно много; но я
почти ровно столько же здесь должен. Позвольте мне надеяться на доброту
Вашего сердца. Умоляю уведомить меня поскорее; боюсь, что в Германии
пропадают иногда теперь письма. Я с ума сойду от одной мысли, что письмо это
пропало. Адресс мой тот же:
Saxe, Dresden.
А m-r Thйodore Dostoiewsky, poste restante.
Примите уверение в глубочайшем моем уважении.
Искренно преданный Вам Федор Достоевский.