"Федор Михайлович Достоевский. Братья Карамазовы (Часть 2)" - читать интересную книгу автора

безжалостный: порознь ангелы божии, а вместе, особенно в школах, весьма
часто безжалостны. Начали они его дразнить, воспрянул в Илюше благородный
дух. Обыкновенный мальчик, слабый сын, - тот бы смирился, отца своего
застыдился, а этот один против всех восстал за отца. За отца и за истину-с,
за правду-с. Ибо, что он тогда вынес, как вашему братцу руки целовал и
кричал ему: "Простите папочку, простите папочку", - то это только бог один
знает да я-с. И вот так-то детки наши - то-есть не ваши, а наши-с, детки
презренных, но благородных нищих-с, правду на земле еще в девять лет отроду
узнают-с. Богатым где: те всю жизнь такой глубины не исследуют, а мой Илюшка
в ту самую минуту на площади-то-с, как руки-то его целовал, в ту самую
минуту всю истину произошел-с. Вошла в него эта истина-с и пришибла его
навеки-с, - горячо и опять как бы в исступлении произнес штабс-капитан и при
этом ударил правым своим кулаком в левую ладонь, как бы желая наяву
выразить, как пришибла его Илюшу "истина". - В тот самый день он у меня в
лихорадке был-с, всю ночь бредил. Весь тот день мало со мной говорил, совсем
молчал даже, только заметил я: глядит, глядит на меня из угла, а все больше
к окну припадает и делает вид, будто бы уроки учит, а вижу я, что не уроки у
него на уме. На другой день я выпил-с и многого не помню-с, грешный человек,
с горя-с. Маменька тоже тут плакать начала-с, - маменьку-то я очень люблю-с,
- ну с горя и клюкнул, на последние-с. Вы, сударь, не презирайте меня: в
России пьяные люди у нас самые добрые. Самые добрые люди у нас и самые
пьяные. Лежу это я и Илюшу в тот день не очень запомнил, а в тот-то именно
день мальчишки и подняли его на смех в школе с утра-с: "Мочалка, кричат ему,
отца твоего за мочалку из трактира тащили, а ты подле бежал и прощения
просил". На третий это день пришел он опять из школы, смотрю - лица на нем
нет, побледнел. Что ты, говорю? Молчит. Ну в хоромах-то нечего было
разговаривать, а то сейчас маменька и девицы участие примут, - девицы-то к
тому же все уже узнали, даже еще в первый день. Варвара-то Николавна уже
стала ворчать: "Шуты, паяцы, разве может у вас что разумное быть?" - Так
точно, говорю, Варвара Николавна, разве может у нас что разумное быть? Тем
на тот раз и отделался. Вот-с к вечеру я и вывел мальчика погулять. А мы с
ним, надо вам знать-с, каждый вечер и допрежь того гулять выходили, ровно по
тому самому пути, по которому с вами теперь идем. от самой нашей калитки до
вон того камня большущего, который вон там на дороге сиротой лежит у плетня,
и где выгон городской начинается: место пустынное и прекрасное-с. Идем мы с
Илюшей, ручка его в моей руке, по обыкновению; махонькая у него ручка,
пальчики тоненькие, холодненькие, - грудкой ведь он у меня страдает. -
"Папа, говорит, папа!" - Что, говорю ему - глазенки, вижу, у него сверкают.
- "Папа, как он тебя тогда, папа!" - Что делать, Илюша, говорю. - "Не мирись
с ним, папа, не мирись. Школьники говорят, что он тебе десять рублей за это
дал". - Нет, говорю, Илюша, я денег от него не возьму теперь ни за что. Так
он и затрясся весь, схватил мою руку в свои обе ручки, опять целует. -
"Папа, говорит, папа, вызови его на дуэль, в школе дразнят, что ты трус и не
вызовешь его на дуэль, а десять рублей у него возьмешь". - На дуэль, Илюша,
мне нельзя его вызвать, отвечаю я, и излагаю ему вкратце все то, что и вам
на сей счет изложил. Выслушал он: - "Папа, говорит, папа. все-таки не
мирись: я вырасту, я вызову его сам и убью его!" Глазенки-то сверкают и
горят. Ну, при всем том ведь я и отец, надобно ж было ему слова правды
сказать: грешно, говорю я ему, убивать, хотя бы и на поединке. - "Папа,
говорит, папа, я его повалю как большой буду, я ему саблю выбью своею